Признание
Шрифт:
Казалось, скрип паркета пунктиром прошивал тишину комнаты, то усиливаясь, то затихая.
Глеб опустил ноги на холодный пол. Попытался нащупать тапки, но, видно, слишком загнал их под кровать. Ноги все тыкались в старые босоножки, их Марина носила вместо домашних туфель. Ладно, пойду в них, подумал Глеб…
Зоя Алексеевна стояла у буфета, привалившись плечом к толстой резной балясине. Из-под халата виднелась ночная рубашка. Притихшая маленькая фигура матери выражала такую
Зоя Алексеевна обернулась. Казалось, она не поняла — кто это появился в гостиной? Даже прищурила глаза.
— Ты чего это? — с неестественной веселостью в голосе произнесла она. — И в босоножках. Комик.
— Чего ты не спишь?
— Сердце что-то ноет. А хожу — перестает. — Зоя Алексеевна не сводила сына сухих глаз.
— Показалась бы врачу. Кардиограмму снять. — Глеб отвел взгляд в сторону окна. — Или на работе что не так? Как там Панкратов, все бушует?
Зоя Алексеевна сделала несколько шагов по комнате. Паркет заскрипел, точно живой.
— На пенсию ушел Панкратов. Пойду прилягу.
Почему-то ей не понравилось, как стоит пепельница. Передвинула к самому краю стола.
— Все мне завидуют. Говорят, ну и сын у тебя, Алексеевна. Далеко пойдет. Такое большое дело, когда дети удачные, такое большое. Ни с чем в жизни сравнивать нельзя. Это можно понять, когда свои дети появляются…
Мать еще что-то говорила, торопливо, горячо, точно защищалась.
Глеб подошел вплотную к окну. Ночь прилипла к стеклам густой темной пленкой. И было непонятно, где кончается крыша противоположного дома и начинается небо. Черный глянец стекол отражал лишь его фигуру. В углу этого зеркала виднелось лицо матери. Точно они впрессованы в это темное стекло — он и мать…
«О чем же она говорит?» — думал Глеб.
Казалось, что слова матери пчелиным роем разлетаются по комнате, садясь то на подоконник, то на диван, то на буфет, то на люстру, сталкиваясь в воздухе и рассыпаясь вновь…
При чем здесь все это? Привычки Глеба. Его школьные отметки. Его характер. Удачливость на работе…
— Послушай, мама…
В глазах Зои Алексеевны застыла мольба: только не об этом! Что она может посоветовать, что?
— Что же мне делать, мама?
Зоя Алексеевна погладила тугую крахмальную дорожку на спинке дивана. Растопыренные пальцы ее руки, казалось, схвачены перепонками — темные, морщинистые, точно утиные лапки.
Сколько же ей лет? Ведь ей уже около шестидесяти…
— Ладно. Спать, мама, спать… А то паркет жутко скрипит.
Глеб повернулся и нелепо, точно канатоходец, раскинув руки, направился к себе. Деревянными молотками застучали каблуки. Он спешил. Он готов был совсем сбросить дурацкие босоножки и побежать…
Но голос матери настиг его на самом пороге.
— Погоди, Глеб. Никуда нам не деться от этого разговора…
Глеб остановился, обернулся.
— Я так жалею, что Марина тебе все рассказала…
— Она правильно поступила… Клянусь твоей жизнью, Глеб, — если бы я могла поменяться с той женщиной! Я бы не задумалась. Но ничего не поделаешь. И я теперь об одном молю судьбу, чтобы никто никогда не узнал. И нельзя меня осуждать за это.
Голос Зои Алексеевны дрогнул, она попыталась справиться с собой и вдруг неожиданно закричала:
— Ради меня! Слышишь? Вез на себя беру, весь грех!
Она качнулась, уперлась вытянутыми руками в диван.
Глеб шагнул ей навстречу.
Проклятая босоножка соскочила с ноги и больно сдавила ступню.
Зоя Алексеевна подняла руку, удерживая Глеба на месте.
— Ты скажи своей жене. Я говорить не буду, а ты скажи… Пусть не сбивает тебя с толку. Если ей муж не дорог, то пусть подумает об отце своего ребенка…
Глеб вернулся в комнату. Нащупал крап кровати, осторожно сел.
— Я не сплю, — произнесла Марина.
— А! Слышала, значит?
— Не глухая. Только напрасно она так думает.
Глеб нашарил сигареты, спички. Огонек, точно маленький желто-оранжевый флажок, трепетал, пригибался и выпрямлялся вновь.
Марина тоже потянулась к коробке и вытащила сигарету.
— Тебе нельзя.
— Одну ничего.
Она прикурила и попыталась загасить спичку.
Огонек сопротивлялся. Он уклонялся, словно искал лазейку, чтобы скрыться, чтобы выжить. Глеб резко взмахнул рукой. Упрямый флажок превратился в белесый жгутик дыма…
— Вчера мне мой Макаров говорит: «Вы, Марина Николаевна, много порций обеда едите, что у вас живот надулся, да?» А Рюрикова ему отвечает: «Дурак ты, Макаров! Марина Николаевна беременная!»… Потом они надували животы и весь день играли в беременных.
— Действительно, дурак этот Макаров, — усмехнулся Глеб.
— Уже неудобно ходить на работу.
— Дома сиди. Как положено.
— Положено после семи месяцев.
— А за свой счет? Поговори с заведующей… Возможно, я уже забыл, но мы в свое время стеснялись в детском саду говорить об этом. Интуитивно, что ли…
— Время больших скоростей. Никита бы все объяснил. — Марина взбила подушку и прилегла боком, спрятав ладонь под щеку.
Полоска света, бордюром подбившая дверь, исчезла — мать выключила свет и пошла спать.