Шрифт:
Пролог
Оберн
Я вхожу в двери больницы, осознавая, что это будет в последний раз.
В лифте я нажимаю кнопку с цифрой три и наблюдаю, как она светится.
В последний раз.
На третьем этаже двери открываются на третьем этаже, и я вижу дежурную медсестру, жалостливо улыбающуюся мне.
В последний раз.
Я прохожу мимо кладовки, мимо комнаты, обустроенной под часовню и комнаты отдыха для персонала.
В последний раз.
Продолжаю свой путь по коридору,
В последний раз.
– Войдите, - его голос все еще полон надежды, не знаю, как у него это получается.
Он в постели, лежит на спине. Увидев меня, он улыбается, пытаясь меня подбодрить, и поднимает одеяло, приглашая присоединиться к нему. Поручни уже опущены, поэтому я укладываюсь рядом с ним, обхватываю его грудь рукой и переплетаю вместе наши ноги.
В поисках тепла, я прячу лицо в его шею, но не могу найти.
Он холодный сегодня.
Он ворочается, пока мы не принимаем наше обычное положение: его левая рука подо мной, а правая поверх меня, он притягивает меня к себе. Ему требуется чуть больше времени, чтобы улечься, чем это обычно бывает, и я замечаю, как учащается его дыхание с каждым, даже незначительным, движением.
Я стараюсь не замечать всего этого, но это сложно. Я узнаю его повышенную слабость, его бледную кожу, слабый голос.
Каждый день, во время отведенного мне времени, я смотрю, как он все дальше ускользает от меня, и я ничего не могу с этим поделать. Никто не может, остается только лишь наблюдать, как все проходит.
Мы знали в течение шести месяцев, что это может закончиться таким образом. Конечно, мы все молились о чуде, но оказалось, это не то чудо, которое может случиться в реальной жизни.
Мои глаза закрываются, когда холодные губы Адама касаются моего лба. Я обещала себе, что не буду плакать. Я знаю, что многое невозможно, но я могу, по крайней мере, сделать все от меня зависящее, чтобы предотвратить слезы.
– Мне так грустно, - шепчет он.
Эти слова сильно отличаются от его обычного положительного настроя, но меня это утешает. Конечно, я не хочу, чтобы он грустил, но мне нужна его грусть со мной прямо сейчас.
– Мне тоже.
В течение последних нескольких недель наши встречи были полны смеха и разговоров, без принуждения. Я не хочу, чтобы это мое посещение отличалось от предыдущих, но знание, что это наш последний раз, делает невозможным найти причину для смеха. Или тему для разговора. Я просто хочу плакать вместе с ним и кричать о том, как все это несправедливо по отношению к нам, но это омрачит воспоминания.
Когда врачи в Портленде сказали, что они больше ничем не смогут помочь ему, его родители решили перевести его в больницу в Далласе. Не потому, что они надеялись на чудо, а потому что вся их семья живет в Техасе, и они решили, что будет лучше, если он будет рядом с братом и всеми, кто его любит. Адам переехал в Портленд с родителями всего за два месяца до того, как мы начали встречаться год назад.
Адам согласился вернуться в Техас при условии, что мне тоже позволят приехать. Это была целая битва, пока, наконец, родители с обеих сторон не дали свое согласие. Хотя Адам утверждал, что он - единственный среди нас, кто умирает, и именно ему позволено диктовать с кем он будет и как произойдет то, чему придет время.
Прошло пять недель с тех пор, как я приехала в Даллас, и мы оба исчерпали сочувствие со стороны наших родителей. Мне сказали, что я должна немедленно вернуться в Портленд, или родителям будут предъявлены обвинения за мои прогулы. Если бы не это, его родители, возможно, позволили бы мне остаться, но последнее, что моим родителям нужно прямо сейчас - правовые споры.
Мой рейс сегодня, и у нас не осталось никаких идей, как убедить их позволить мне остаться здесь еще. Я не говорила Адаму, и не буду, но вчера вечером после нескольких таких просьб, его мать, Лидия, наконец-то высказала свое истинное мнение по этому поводу.
– Тебе пятнадцать, Оберн. Ты думаешь, что твои чувства к нему настоящие, но ты забудешь его через месяц. А мы, те, кто любит его с самого его рождения, будем вынуждены мучиться от потери до самой смерти. Мы - те люди, с которыми он должен быть сейчас.
Это странное ощущение, когда понимаешь, что в пятнадцать лет пережил самые суровые слова из всех, которые ты когда-нибудь услышишь. Я даже не знала, что ответить ей.
Как пятнадцатилетняя девочка может защитить свою любовь, если остальные эту любовь высмеивают? Невозможно защитить себя от неопытности и возраста.
Вдруг, они правы? Вдруг, мы не знаем, что за любовь испытывают взрослые люди, но уверены, что чувствуем именно ее?
И сейчас это чувство разрывает душу.
– Сколько времени до твоего рейса?
– спрашивает Адам, медленно и нежно рисуя пальцами круги вниз по моей руке.
В последний раз.
– Через два часа. Твоя мать и Трей внизу, ждут меня. Она говорит, что мы должны уехать через десять минут, чтобы успеть на самолет.
– Десять минут, - повторяет он тихо.
– Этого не достаточно, чтобы поделиться с тобой всей мудростью, которую я постиг, лежа на смертном одре. Мне понадобится, по крайней мере, пятнадцать. Может, двадцать.
Я смеюсь, и это, вероятно, самый жалкий, грустный смех, из всех, который когда-либо вырывался из моего рта. Мы оба слышим в нем отчаяние, и он сжимает меня крепче, но ненамного. У него очень мало сил, даже по сравнению со вчерашним днем.
Его рука успокаивающе гладит мою голову, и он прижимает губы к моим волосам.
– Я хочу поблагодарить тебя, Оберн, - говорит он тихо.
– За многое. Но прежде всего, я хочу поблагодарить тебя за то, что ты такая же обозленная, как я.
Я снова смеюсь. У него всегда найдется шутка, даже когда он знает, что она может быть последней.