Признаюсь: я жил. Воспоминания

Неруда Пабло

– Убирайся отсюда. Ты с ним из одной шайки.

Однако торжествовал я очень недолго. Миновав узкий коридор, мы увидели в дверях какую-то громаду, заслонившую нам путь. В этой громаде с талией пантеры я сразу узнал участника драки, сраженного моими словами. Он караулил нас у выхода, чтобы расквитаться со мной.

– Я тебя поджидал, – сказал он и легким толчком отбросил меня в сторону. Мои дорогие спутники пустились наутек, оставив меня один на один с моим палачом. Я поискал глазами, нет ли чего, чем можно защититься. Ничего. Решительно ничего – тяжелые мраморные плиты столов, железные стулья – их не поднимешь. Хоть бы какая ваза, или бутылка, или забытая палка. Ничего…

– Поговорим? – спросил он.

Я понял, что все мои усилия будут напрасны. Он смотрел на меня испытующе и напоминал ягуара, который готовится поймать олененка. Чувствуя, что главное –

не выдавать страха, я тоже толкнул его, но он не стронулся с места. Не человек, а каменная стена.

Вдруг он откинул голову назад, и в глазах его погасла ярость.

– Вы – поэт Пабло Неруда? – спросил он.

– Да, это я.

Он опустил голову и запричитал:

– Ну до чего я невезучий! Встретиться с любимым поэтом, чтобы он мне сказал в лицо, какое я ничтожество!

Он обхватил голову руками и торопливо заговорил:

– Я настоящий подонок, а тот, другой, торгует кокаином. Мы оба скатились – дальше некуда. В моей жизни только и есть один просвет – моя невеста, ее любовь. Посмотрите, дон Пабло, вот ее фотография. Если я скажу ей, что вы держали в руках эту фотографию, она будет рада без памяти.

Он протянул мне снимок улыбающейся девушки.

– Она меня любит из-за вас, дон Пабло, из-за ваших стихов, которые мы с ней знаем на память.

И вдруг он возьми и начни читать:

Из глубины тебя в глаза мне смотрятглаза еще несбывшегося сына…

В этот миг с треском распахнулась дверь, и я увидел моих приятелей, которые явились вместе с карабинерами. Я обвел взглядом их оторопевшие лица и не спеша вышел на улицу. А тот человек остался в коридоре, и мне вслед звучали слова:

Во имя этой жизни наши жизнидолжны, родная, слиться воедино… [209]

На этот раз он был сражен поэзией.

209

«Farewell» («Прощай»), перевод С. Гончаренко.

Самолет, пилотируемый Пауэрсом, летевшим со шпионским заданием над советской землей, упал с невероятной высоты. В поднебесье его настигли две фантастические ракеты. Журналисты тотчас устремились в глухое, спрятанное в горах место, откуда были произведены точные выстрелы.

Ракетчики – двое простых парней – жили в неоглядном море елей и снегов. Они любили яблоки, шахматы, играли на аккордеоне, читали книги и всегда были начеку. Они точно прицелились, защищая широкое небо своей родины.

Их забросали вопросами:

– Что вы любите из еды? Кто ваши родители? Нравятся ли вам танцы? Какие книги читаете?

Один из солдат ответил, что они читают стихи, и добавил, что его любимые поэты – Пушкин и чилиец Пабло Неруда.

Я испытал огромное удовольствие, узнав об этом. Мне хочется думать, что в той ракете, которая взлетела в такую непостижимую высь и заставила так низко пасть зарвавшуюся гордыню, был пылающий атом моей поэзии.

Поэзия

…Сколько произведений искусства… Им не уместиться в нашем мире. Их надо вывешивать за окно… Сколько книг… сколько книжечек… Кто способен прочесть все это?… Если бы они были съедобны… Раздразнить бы аппетит да сделать из них салат, приправить бы, поперчить… Дальше так нельзя… Мы уже сыты ими по горло… Мир тонет в их приливной воде… Реверди [210] сказал мне однажды: «Я предупредил на почте, чтобы мне не посылали их домой. Нет сил раскрывать новые книги. Нет для них места… Они всюду, они карабкаются по стенам, так недолго и до беды – я боюсь, что они обрушатся мне на голову»… Все чилийцы знают нашего Хорхе Элиота… Пока Элиот не стал художником и режиссером, пока не начал писать блистательные критические статьи, он читал мои стихи… Мне это льстило… мало кто понимал их лучше. Но однажды он принялся читать мне свои стихи, и я, как последний эгоист, удрал от него, крича: «Не надо, не надо!..» Я заперся в ванной, но он, стоя под дверью, прочел все до конца… мне стало грустно… Присутствовавший при этом шотландский поэт Дональд Фрейзер сказал мне с укором: «Почему ты так обращаешься с Элиотом?…» Я ответил:

«Мне страшно потерять моего читателя. Я его взлелеял. Ему знакома каждая морщинка моей поэзии. У него столько талантов… Он может рисовать… может писать эссе… А я хотел удержать, сохранить в нем читателя, ухаживать за ним, как за редким растением… Ты понимаешь меня, Фрейзер…». Ведь, честно говоря, если все останется по-прежнему, поэты будут писать только для поэтов… Каждый поэт станет подсовывать в карман другому свои творения… свои стихи… или подложит их на тарелку соседа… Кеведо положил однажды стихи на прикрытое салфеткой блюдо короля… В этом есть свой смысл… Или в том, чтобы поэзия вышла на залитую солнцем площадь… Или в том, чтобы книги были истрепаны, замусолены пальцами человеческой толпы. Когда поэта печатают для поэта, я не чувствую никакого интереса, меня это не волнует, не зажигает, напротив, мне хочется затаиться где-нибудь среди скал, у волн, подальше от издательств, от печатных страниц… Поэзия потеряла связь с далеким читателем… Надо восстановить ее… Надо идти в неведомое, сквозь мрак, и встретиться с сердцем мужчины, с широко раскрытыми глазами женщины, с незнакомыми прохожими, которым в закатный час или в звездную ночь будет необходимо хотя бы одно-единственное твое стихотворение… Эта встреча с непредвиденным стоит всех усилий, всего прочитанного, всего изученного… Надо затеряться среди тех, кого мы не знаем, чтобы они нашли частицу нас на улице, в песне, в листьях, которые тысячелетие за тысячелетием падают в том же лесу… чтобы люди со всей нежностью и верой подняли наше творение… лишь тогда мы – истинные поэты… И в том пребудет поэзия…

210

Реверди Пьер (1889–1960) – французский поэт.

Неразлучно с испанским языком

Я родился в 1904 году. В 1918 году впервые напечатали мое стихотворение. В 1923 году вышла в свет моя первая книга «Собранье закатов». Эти мемуары я пишу в 1973 году. Значит, минуло пятьдесят лет с того волнующего момента, который переживает поэт при первом крике своего печатного творенья – беспокойного, живого, требующего к себе внимания, как любой новорожденный ребенок.

Когда всю жизнь проводишь с одним языком, когда видишь его во всю длину, ворочаешь с боку на бок, тормошишь, гладишь по животу, ерошишь ему волосы – это уже такая близость, при которой он становится частью тебя самого. Так у меня получилось с испанским языком. У разговорного языка свои измерения. А язык, на котором мы пишем, достигает порой самой непредвиденной протяженности. Писатель раскрывается в том, как он использует этот язык, который может быть для него одеждой или кожей собственного тела; язык со своим дыханьем, с рукавами, заплатами, пятнами крови и пота… Ведь это и есть стиль.

Я жил в эпоху, взбудораженную революциями во французской культуре. Они очень привлекали меня, но ни одна не пришлась мне впору. Уидобро, наш чилийский поэт, взял на себя заботу о французских модах и блистательно приспособил их к своему существованию и самовыражению. Мне думается, он не раз превосходил французские образцы. Нечто похожее, но более масштабное, произошло, когда в испанскую поэзию вторгся Рубен Дарио. Но Рубен Дарио – это громадный зычноголосый слон, который перебил все стекла целой эпохи испанского литературного языка, для того чтобы в нее проник свежий воздух. И он проник.

Порой нас, латиноамериканцев, и испанцев разъединяет испанский язык. Скорее, нас делит надвое дух языка. Стылая красота Гонгоры не подходит для наших широт, а ведь нет, пожалуй, испанской поэзии, даже самой новейшей, без привкуса гонгоровской пышности. Наш американский покров создан из раздробленного камня, из раскрошенной вулканической лавы, из глины, пропитанной кровью. Мы не умеем шлифовать стекло. В стихах наших изощренных приверженцев изящной словесности – гулкая пустота. Достаточно одной капли вина «Мартина Фьерро» [211] или темно-янтарного меда Габриэлы Мистраль, чтобы понять, что этим ювелирным поэтам самое место в салоне, где они чинно стоят, как вазы с чужеземными цветами.

211

«Мартин Фьерро» – поэма аргентинского поэта Хосе Эрнандeca (1834–1886), посвященная жизни аргентинских пастухов – гаучо.