Призрак Адора
Шрифт:
Дружно затопали ноги. Яростный шёпот, и хрип, и сопение. Заплескалась работа.
Вопли женщин умолкли, лишь протяжно кричали раненые.
Заросли наполнились шумом и голосами. То и дело чернокожие люди выбегали на поляну, швыряли в сторону стреляющей хижины сучья и камни и, падая, крутясь, ускользая от выстрелов, возвращались обратно. Зачем? Вот одного зацепила картечь, упал, закусив толстую коричневую губу, задохнулся – но ни звука не издал, уполз, уполз в заросли, второй точно так же…
Но вот у хижины сбоку и всё пространство под ней уже забито сухим деревом.
– Огня! – пьяно и дико проорал я, и выбежавший откуда-то чёрный человек с факелом в руках метнулся к хижине.
– Тамба! – резко выкрикнул я.
Он застыл, как споткнулся, посмотрел в мою сторону. Нет, это мой грех, пусть на мне и останется.
– Дай! – коротко сказал я.
Он протянул мне факел. Я перехватил поудобнее древко и, выбрав паузу между шелестящими, рвущими воздух полосами свинца, прыгнул к дровам. Сунул факел меж свай и упал, завертелся волчком на пыльной земле, откатываясь в безопасное место.
Стреляющие, глотавшие, без сомнения, собственный мушкетный дым, не сразу сообразили, что происходит. А когда поняли, послышался вдруг удар в припёртую дверь, – привет вам, ребятки, от Готлиба, – и после пронёсся над поляной длинный, звериный, отчаянный вой. Поздно. Не только дым пластался по бревенчатым стенам, но уже и огонь запустил снизу вверх свои рыжие страшные руки.
– Сог… ласны! На… суд! – донеслось из пылающей хижины, и в окно выбросили три мушкета. Но уже нельзя потушить. Огненный шар вспух, взревел, не пускает. Поздно. Прими, Господи, их кровавые души, а вы примите смерть по делам своим. Поздно.
ВОЗДУХ СВОБОДЫ
Смерч гудел и свивался над хижиной. Все, кто мог, собрались на поляне, распалённые, потные. Вдруг кто-то припал к вкопанному в землю котлу с водой.
– Назад! Нельзя! Отрава! – прохрипел я (сорвал голос, мог только хрипеть), подбежал, оттолкнул несчастного, успевшего-таки сделать несколько глотков.
Оттолкнул, поднял котёл, опрокинул.
– И вообще, пошли все прочь! У них там порох внутри! Бариль, гони всех!
Да, вовремя. Едва отошли от огня, как гулкий взрыв разметал по поляне горящее дерево. Теперь пришла иная забота – усмирять огонь, тушить, чтоб не наделал беды. Рвотный ком ворочался в горле – ужасающе едко несло чадом горелого мяса. Что, что мы здесь делаем? О, проклятое место!
Оллиройс и ещё четверо с ним сбились отдельною кучкой, осматривали мушкеты, опробовали курковые замки, крепили кремни. В кладовой нашлись и свинец, и порох. Вот только свинец не такой, какой надо бы: мелкие круглые градины, картечь. Понятно, самое надёжное средство против большого количества безоружных людей. Для серьёзного боя, тем более в лесу, не годится. Здесь нужны мушкетные пули… Будут пули! Готлиб и Оллиройс выволокли котёл, подвесили над огнём. Высыпали в него картечь, расплавили. Жидкий свинец вылили в канавки на земле (Нох постарался по старой памяти), залили водой, чтоб остыл, вынули, взялись рубить на одинаковые куски. Над костром тем временем установили сковороду, раскалили её почти до красна. На её малиновую поверхность роняли кусок свинца и, прижав его плоским камнем, катали. Катали до тех пор, пока он не делался круглым. Тут же Готлиб, остудив тяжёлый свинцовый орех водой, брался обтачивать его напильником. Но насечки напильника быстро забивались свинцом, и он тогда не точил, а скользил, словно мыло. Готлиб быстро совал его в огонь, держал минуту и, выдернув, сбивал с него крохотные, жидкие, блескучие шарики. В воду горячий напильник, в воду – и снова можно точить. Одна, две, четыре, десяток – ложились рядом с мушкетами массивные, круглые, тяжкие пули. Подожди, Джованьолли. Будешь ты нас помнить.
И в хижину я сунул пьяный и праздный свой нос. Четырнадцать раненых, не так уж и много. И раны не страшные. Картечные укусы редко смертельны, они лишь вышибают человека на время, только при выстреле в упор приводя к неминуемой смерти. Пантелеус всовывал в рот несчастным какую-то траву и приказывал быстро жевать. Они и жевали, и, как только на губах их выступала желтоватая пена, а глаза закатывались, лекарь грозно орал, помощницы плескали на раны какой-то горячей жидкостью, и кончиками двух острых ножей он влезал в раны и, прищемив, вынимал и отбрасывал в сторону окровавленные тусклые горошины. Затем стягивал края разрезов и ран, сшивал их тонкой нитью, и, когда человек возвращался в себя, ему успокаивающе говорили – всё позади, всё, всё позади, теперь боль уйдёт, нужно лишь полежать немного…
С удивлением я обнаружил, что помощниц у Пантелеуса две: чёрная, гибкая Ари и недавняя пленница людоеда. Стремительны и точны были движения её белых, тонких рук, и Пантелеус дарил ей одобрительные слова чаще, чем Ари.
Двое лишь умерли: один африканец, мужчина, которому картечина вошла в череп сквозь глаз, и тот несчастный, который напился из котла для собак.
– Бариль! – прохрипел я, о чём-то вдруг вспомнив.
Он подбежал.
– Пойдём, – сказал я ему. – И нужны ещё двое, посильней.
Тамба и Стоун присоединились к нам, и мы выволокли тело Хосэ из домика и, разбежавшись, бросили его в горящие останки уничтоженной хижины. Вытолкнув вверх сноп искр, он скрылся за стеной взметнувшегося красного пламени. Канул в небытиё, ушёл в огонь, – и хорошо, что в огонь, – никогда, никогда пусть не является больше на этой земле. Алле хагель.
Сердце моё утихло, и буйство азарта и смерти перестало клокотать в моей голове. Я глубоко вздохнул, встал, осмотрелся. На поляне качалась и ревела толпа людей, обезумевших от выстрелов, крови и вольного воздуха. Босые ноги взбивали душную жёлтую пыль. Трещала и рушилась догорающая хижина. Слышались удары и крики возле дома Хосэ: рабы обнаружили и стали вскрывать бочки с водой. Воду не столько пили, сколько проливали под ноги, и мгновенно пыль и земля в этом месте превратились в налипающую на ступни грязь. В кладовой слышалась возня – кто-то добрался до запасов еды.
А солнце клонилось к закату.
Что ж, дело, как видно, ещё не кончено. Я подошёл к Оллиройсу, взглядом попросил у него мушкет и, подкинув ствол в небо, выстрелил. Упала вдруг тишина. Все застыли на миг, повернув в мою сторону лица.
– Боцман, строй! – насколько позволяло севшее горло, проорал я на всю поляну.
Мои матросы, не дожидаясь команд подскочившего Бариля, привычно и быстро подбегали, занимали места вплотную друг к другу, словно всё ещё стояли на тесной палубе корабля.
– Тамба! – серьёзным тоном скомандовал я. – Своих пристраивай рядом! Всех, кроме женщин и раненых!..
Спустя минуту все, и матросы, и чернокожие африканцы, были построены в два длинных ряда. Отвернувшись и выплюнув кровь, я подошёл к строю.
– Дело дрянь, джентльмены! – негромко проговорил я, и тишина на поляне стала звенящей. – Сегодня мы страшно устали, потом всем пришлось воевать, а теперь мы ещё опьянели от свободы и совсем потеряли головы. Бросились жрать и пить и почти превратились в безумное стадо. А именно сейчас быть безумным опасно: вот-вот прибудет сюда добряк Джованьолли, а с ним его личная охрана и, может быть, новые собаки. Поэтому. Нужно приготовиться и схватить дона так, чтобы никто из его свиты не скрылся и не предупредил тех охранников, которые сейчас на дальних плантациях. Если они соберутся вместе и выступят против нас, зная, с чем имеют дело – нам будет горько. Их меньше, но они прекрасно вооружены. Кроме того, единственное, что они умеют и могут делать, – это убивать. И эту свою работу они очень любят.