Призрак Адора
Шрифт:
Солнце садилось, и на воду от скал легли тени. Тихий и томный предсумеречный час. Лёгкий тянул ветерок от нагретого за день острова. Были слышны крики расположившихся невдалеке пиратов, слышался запах жареного. Они что же, разложили костёр? Здесь дерево, которое сохло много лет, оно словно порох!
Подошёл почтительный Бариль, я справился, как ведёт себя четвёрка наших новых матросов и всё ли готово к отплытию. Оказалось, что Клетчатый Сэм молился и плакал: ночью, когда он увидел, в какое место попал – то решил, что “Дукат” прячется на дне гавани, среди утопленных кораблей. И боялся, что воздуха здесь, под водой, на всех не хватит.
К отплытию всё было готово. Как только придёт темнота, спустим на воду шлюпки, на канатах оттянем “Дукат” от берега. Поставим паруса – и на волю. Вот только бы эти гости поделили бы скорей своё золото и убрались…
Подошёл Пантелеус.
– Болят раны, Том?
– Нет, совсем не болят.
Кот, озабоченно засопев, перелез с его плеча на моё, шершавым, царапучим языком лизнул шрам на щеке.
– Здорово, дружок, – сказал я ему. – Как же это Джованьолли твоих когтей избежал?
Кот заворчал недовольно.
– Мистер Том! – заглянул в каюту Бариль. – Уходят!
Да, уходят. Довольными, пьяными голосами затянули песню. Прошли сквозь разлом, зашлёпали вёслами по воде гавани. Скрылись. Ну вот, можно собираться и нам.
– Бариль! Шлюпки на воду! Сбросить с кормы два каната! “Дукат” от берега оттащить, паруса приготовить!
– А не рано, мистер Том? – поосторожничал боцман. – Ещё целый час будет светло, как бы не заметили.
– Да мы в гавань и не сунемся до темноты. Просто не терпится. Начнём понемногу!
Придерживая бьющуюся на боку Крысу, я в возбуждении ходил взад-вперёд по палубе. Скорее, скорее!
Матросы были рады, как дети. По очереди они исчезали с палубы и выбегали наверх, одетые в свои красные абордажные рубахи. Уходим, уходим!
Ах, какое же счастье, что успели снять шлюпки! Да ведь будь дерево не настолько сухим, мы бы беду-то заметили раньше. А так – приглушённые, тревожные возгласы раздались лишь тогда, когда к небу уже поднялись прозрачно-рыжие столбы пламени. Дыма не было совершенно, настолько высохло дерево. Страшный след оставили пятеро пьяных гостей.
– Гребите, братцы! – уже не таясь, завопил я. – Гребите!
Матросы, спустившие к тому времени шлюпки, подняли головы – и всё увидели. С грохотом вбросив вёсла в уключины, они рванули первый широкий гребок. Канаты натянулись, “Дукат” дрогнул, едва заметно отдалился от берега. А огонь нёсся к нам бешеными прыжками. Ужасающе быстро.
– Вёдра за борт! – заревел Бариль. – Лейте на палубу воду! Мочите такелаж!
Бездымный, огненный вихрь зацепил-таки нос корабля. Резко запахло разогретой смолой, а огонь перепрыгнул через бак и бушприт и с воем накинулся на соседний иссохший скелет. Матросы, закрывая рукавами лица, втягивали вёдра с водой на палубу и выплёскивали в сторону бака. Вода пузырилась и шипела, растекаясь по палубе. Но – ушли, ушли, ушли! Срывая жилы, вытянули нас гребцы на середину внутреннего озера Ямы, успели. Едва шевеля омертвевшими руками, подвели шлюпки к борту, приготовили их к подъёму.
– Поднять паруса! – орал боцман, не дожидаясь, пока втащат на палубу шлюпки. – Все, кто живой, – на мачты! На мачты!
– Если не успеем выскочить отсюда до того, как огонь охватит всё кладбище – сгорим, – спокойно сказал стоявший рядом Пантелеус. Он сунул мне в руки кота, взъерошенного, с красными отблесками в тревожных глазёнках, и вместе с матросами бросился по вантам наверх, к парусам.
Стоун уже скрипел штурвалом, пытаясь развернуть корабль носом к выходу из западни. Оделась парусами фок-мачта, начали разворачиваться белые полотна на грот-мачте и на бизани. Маловато у нас людей для такого корабля, маловато! Мне бы не четверых новых, а человек сорок! Подняли паруса, но огненный ветер ударил в них спереди, от пылающих у самого выхода кораблей, и подтолкнул нас назад, в глубину острова. Как раз туда, где огонь, дорвавшись до основного скопления своей хорошо приготовленной пищи, уже ревел и причмокивал. И уже оттуда, с другой стороны, клубы раскалённого воздуха ударили в паруса, и “Дукат” взял этого страшного ветра, и рванулся вперёд, так, что поднял носом волну до бушприта. А впереди – стена прозрачного огня, в которой с трудом можно рассмотреть смазанные, расплывшиеся, дрожащие контуры выхода. И “Дукат” нёсся, как бешеный, прямо в этот разлом, в который попасть на такой скорости – всё равно, что нитку в ушко иглы вдеть не глядя, с размаху. Притормозить бы!! Но огненного ветра взяли полные паруса, не остановишь. Блестящими чёрными пузырями вздулась смола в пазах между досками палубы. От страшной жары вспухала кожа на руках и на лицах, трещали и скручивались волосы. Люди бежали с палубы вниз, в трюмы. Убегая с котом в квартердек, я успел подумать – “они все горят, или это пока ещё их рубахи?”
На неслыханной скорости вынеслись мы в прохладный простор гавани. Матросы, щёлкая подошвами по расплавившейся смоле, побежали обратно – по вахтовым местам. А берег полон пиратов! Можно различить даже лица, все застыли и смотрят! Стоун с обожжёнными, покрытыми белыми пузырями лицом и руками стоял у штурвала. Мой капитан совершил подвиг. Он не выпустил штурвала из рук, потому что если бы на такой скорости “Дукат” хоть краешком борта зацепил о скалу – его распороло бы до самой кормы.
Ну, спасены? О, горе! О, ужас! Над головою гудело. Я взглянул вверх. Парусов у нас больше не было! Вместо них колыхались огненные, ровные, в размер парусов, квадраты. Парусина нагрелась и вспыхнула одновременно. На глазах у всего Адора – и Города, и Дикого Поля – нёсся, как с неба упавший, “Дукат”. По гавани, между онемевшими пиратскими судами, к берегу мчался, замедляя ход, корабль с огненными парусами. Ни один человек на берегу не вскрикнул и не пошевелился. Так в полном молчании мы и остановились. Голые мачты, голые реи. Дымятся кое-где смоляные канаты. А пираты молчат, и на берегу, и на палубах кораблей, молчат и не двигаются!
Нет, теперь уж я не дам какому-нибудь крикуну обрушить секундочку.
– Бариль! Строй!
Не таясь, с грохотом, щёлкая прилипающей к башмакам смолой, пронеслась по палубе команда, выстроилась. Замерли красные рубахи. Шёлк редкостный, шёлк – сам как огонь.
– Песню! Крикнет птица в ночи! Только припев! Самыми низкими голосами!
Боцман мгновенно всё понял. Сбита кучка людей, взмах руки – и над Адором вдруг взлетел и поплыл чудовищный, тяжкий, ниже низкого, припев нашей шенти:
– О-о-о-ох…
От этих голосов лопались когда-то у нас стёкла в фонаре. Когда ещё был Каталука…
– О-о-о-ох…
– Готлиб! Леонард пусть поёт, его голос здесь нужен. А ты – быстро на камбуз, котёл сюда, живо! И парус, из запасных, только маленький, кливер!
Готлиб схватил кое-кого ещё из команды, скрылся внизу. Я посмотрел в сторону Ямы. Если не знаешь, что там, внутри, бушует огонь – ничего не заметишь! Иссушённое дерево сгорает без дыма, над накрываемой сумерками вершиной скалы – лишь прозрачное струистое марево.
Притащили котёл, ещё не зная зачем, вынесли новенький кливер.
– У нас нет красной краски! – сказал я тем, кто был рядом. – А если мы поднимем белые паруса – то превратимся в обычный корабль с обычными парусами. Нет, парус должен быть красным. Тогда те, что смотрят на нас, опомнятся не скоро. Ветерок от берега, уйдём из бухты на одном только кливере. Медленно, но уйдём. Только кливер должен быть красным! Он должен продолжать гореть!
С этими словами я бросил узкий, треугольный кливер в котёл, взял Крысу и, вытянув левую руку над котлом, прочертил её лезвием по запястью. Стоял, роняя кровь на белую парусину, а умница Готлиб, подскочив, уже закатывал свой рукав, тут меня взяли за руку – Пантелеус! – отнял Крысу, принялся делать надрезы сам, аккуратно и точно.