Призрак Анил
Шрифт:
Впоследствии, когда он не мог уснуть в корпусе для сотрудников, он проходил двести метров до больницы по пустынной по случаю комендантского часа улице. Ночная сестра на посту, обернувшись, узнавала его и находила ему кровать. Через несколько секунд он засыпал.
В деревенской больнице лежали двенадцать матерей с детьми. При заполнении медицинских карточек беременных женщин проверяли на диабет и анемию. Врачи беседовали с женщинами, подходившими по очереди, и изучали их истории болезни. На самодельном столике сестра заворачивала витамины в кусок газеты и раздавала
Крики начались, как только первому ребенку сделали укол, и через несколько секунд в маленькой хижине, служившей аванпостом медицины, плакали почти все дети. Через пять минут они опять молчали. Матери достали грудь и, сияя, смотрели на детей — это оказалось единственным решением и всеобщим триумфом. Эта больница обслуживала четыреста местных семей, а также триста из соседнего района. Никто из министерства здравоохранения никогда не посещал пограничных деревень.
Лакдаса, суровый брат справедливости, пользовался у врачей большим моральным авторитетом.
— Здесь мы имеем дело не с тамильской, а с человеческой проблемой.
В свои тридцать семь он был седым. Выпив, он демонстрировал сложную конфигурацию фантазий, как будто прокладывал курс по хорошо изученной карте:
— Если я выпиваю больше семидесяти двух миллиметров, страдает моя печень. Если выпиваю меньше, страдает моя душа.
Лакдаса питался в основном картофельными роти. [21] Курил сигареты «Золотой лист» в своем джипе, где к приборной панели был приклеен крутящийся вентилятор. Держал в бардачке саронг и спал где придется — в офисе какой-нибудь организации, в гостиной у друга на диване. Иногда он вдруг худел на десять фунтов. Он был одержим своим кровяным давлением, ежедневно его измерял и после любого совещания в больнице взвешивался и проверял сахар в крови. Он принимал полученные результаты к сведению и как ни в чем не бывало носился по джунглям и территории, занятой войсками, навещая своих пациентов. Независимо от состояния, в каком находился, если понимал, в каком состоянии находится.
21
Лепешками.
В субботу утром Гамини и Лакдаса возвращались на машине в Полоннаруву, слушая трансляцию матча по крикету. Их ждал долгий день в больнице. Время от времени вдоль дороги попадались десятиметровые полосы зерна, которое сушили на шоссе. Такие узкие, что над ними могла пройти машина, не задев колесами сохнувших зерен. Рядом стоял человек с метлой и делал знаки проезжавшим машинам, чтобы они ехали осторожнее, а если они все же задевали зерно, сгребал его поближе к середине.
В кафетерии базовой больницы — полчаса на перерыв — к Гамини подсела женщина, она пила чай и ела печенье вместе с ним. Было около четырех утра, и он не был с ней знаком. Он просто ей кивнул: он устал и не испытывал потребности в общении.
—
Гамини мысленно вернулся на сто лет назад:
— Я думал, вас перевели.
— Да, это правда, но теперь я вернулась.
Он совсем ее не узнавал. В те решающие часы, которые он провел вместе с ней, оперируя мальчика, она была в маске. Накануне операции, когда она была без маски, он, вероятно, взглянул на нее только мельком. Их сотрудничество было почти анонимным.
— У вас здесь работает муж, верно?
Она кивнула. На запястье у нее был шрам. Он появился недавно, иначе он его заметил бы во время операции.
Он быстро посмотрел ей в лицо:
— Рад вас видеть.
— Да. Я тоже, — сказала она.
— Куда вы уезжали?
— Он… — она запнулась, — он работал в Курунегале.
Гамини продолжал смотреть на нее, на то, как осторожно она выбирает слова. Ее лицо было юным, худым и смуглым, глаза блестели, как днем.
— На самом деле я много раз проходила мимо вас в отделении!
— Простите меня.
— Не за что. Я знаю, вы меня не узнали. Да вы и не должны. — Она замолчала. Провела рукой по волосам и замерла.
— Я видела этого мальчика.
— Этого мальчика?
Опустив глаза, она тихо улыбнулась:
— Мальчика, которого мы оперировали. Я к нему ходила… Ему дали… новое имя, Гамини. Его родители. В вашу честь. Им это стоило больших хлопот. Преодолеть всю эту волокиту.
— Прекрасно. Значит, у меня есть наследник.
— Да… Я теперь дополнительно учусь, в детском отделении. — Она хотела продолжать, но остановилась.
Он кивнул, внезапно на него навалилась усталость. То, к чему он стремился в жизни, теперь представлялось ему чем-то огромным. То, чего он хотел, затрагивало жизни многих людей, требовало долгих лет усилий. Хаос. Несправедливость. Ложь.
Она посмотрела на свой чай и допила его.
Приятно было с вами встретиться.
— Мне тоже.
Гамини редко смотрел на себя чужими глазами. Хотя его знали почти все, он чувствовал себя невидимым для окружающих. Эта женщина тихо прошла рядом с ним, и ее шаги гулко отдались в пустом доме его души. Как и во время операции, она сопровождала его мысли и действия. Когда он поворачивал руку пациента, то вспоминал о шраме у нее на запястье, о том, как ее пальцы скользнули по волосам, о том, что он хотел бы ей открыть. Но его душа не могла войти в этот мир.
*
Утром, перед шестичасовым обходом, бывает небольшой перерыв. Гамини берет с полки журнал наблюдений. С тех пор как они наняли писцов, его внешний вид значительно улучшился: безупречный мелкий почерк, названия месяцев и воскресенья подчеркнуты зелеными чернилами. Не помня даты, он ищет лавину поступлений, которая должна совпасть со временем резни. Потом смотрит список интернов и медсестер.
Претико
Свела
Радука