Призрак для Евы
Шрифт:
Через какое-то время Джимс вышел на мост, остановился посередине и окинул взглядом пейзаж: справа Букингемский дворец, слева Уайтхолл, Хорсгардс и Форин-оффис. За последние сто пятьдесят лет вид почти не изменился, если не считать «Лондонского глаза», гигантского колеса обозрения, которое вращалось в небе позади Даунинг-стрит, с блестящими серебристыми спицами и кабинками, похожими на большие стеклянные бусины. Вода блестела на солнце, плакучие ивы отбрасывали густую тень, под мостом скользили лебеди, а на острове собрались пеликаны. Идея отъезда постепенно завладевала Джимсом. Он должен уехать за границу. И вернется, возможно, лишь через много лет. Интересно, когда ему доведется снова увидеть этот пейзаж?
Продолжив путь, он вдруг вспомнил историю о казначее какого-то восточного правителя, который пустил ветры в присутствии своего господина — и до такой степени устыдился, что тут же бежал за границу и скитался семь лет. Джимс, однако, не испытывал стыда, а просто хотел избежать споров, обвинений, вопросов, спекуляций и необходимости защищаться. Королева Елизавета I говорила, что слово «должен» не подходит для государей. Ну а для него не подходят слова «почему», «объяснить», «оправдать». Он уедет сегодня же вечером. Машину, конечно, нужно поручить агенту; пусть поставит ее где-нибудь или продаст. Для него она будет обузой. То же самое относится к одежде. Джимс вдруг подумал, что если когда-нибудь и наденет костюм, то исключительно ради удовольствия полюбоваться своим отражением в зеркале. Правда, он предпочитал, чтобы его внешностью любовался кто-то другой.
Марокко, подумал Джимс; он всегда хотел там побывать, но почему-то так и не выбрался. Новый Орлеан, Сантьяго, Осло, Апиа — все это места, где он еще не был. Политика поработила его, заставляла работать без отдыха, отнимала все свободное время.
Когда Джимс добрался до северного конца Грейт-Колледж-стрит, часы на башне Биг-Бена пробили пять. Он никогда раньше не замечал, каким низким и глубоким был звук их колоколов, каким грозным. За конторкой стоял швейцар, который ходил для них в магазин.
— Миссис Мэлком-Смит еще не вернулась? — Джимс подумал, что очень ловко сформулировал вопрос.
Швейцар ответил, что возвращалась, но снова ушла. Как ему кажется, чтобы отвезти «мастера Джордана» на прием к врачу на Харли-стрит. Обрадовавшись, Джимс поблагодарил его. Наверное, на свете больше нет мест, за исключением этого крошечного клочка земли — Англия, Лондон, Вестминстер, окрестности парламента, — где о трехлетнем ребенке будут говорить в подобных выражениях. Очень жаль. Джимсу нравились феодальные порядки, но скоро придется бросить даже то, что от них осталось.
Испытывая определенные сомнения, Джимс осторожно вошел в квартиру, которая, как он и надеялся, оказалась пуста, бросил в сумку с ночными принадлежностями паспорт и все, что может пригодиться в дороге. Агент по продаже недвижимости обещал оценить квартиру завтра после полудня. Примерно в это же время приедут из гаража, где он оставил ключи, и заберут машину. Его присутствие не обязательно. Джимс тихо спустился по лестнице и вышел на улицу рядом со стоянкой машин. Там он поймал такси и попросил водителя — к явному удовольствию последнего — отвезти его в Хитроу. Джимс решил: сядет на первый же попавшийся рейс туда, где он никогда не был.
Пока Джимс ехал на заднем сиденье такси, все его тревоги, все страдания из-за разбитых надежд и уязвленного честолюбия растаяли, как дым на ветру. Поначалу он не мог определить источник своего внезапного счастья, а потом вдруг все понял. Это называется свобода.
Полицейские вернулись в шесть пятнадцать, когда Минти только успела выйти из ванны. Чистота, порядок и аккуратность, вероятно, произвели на них такое же благоприятное впечатление, как на любого другого. Почти все люди ассоциируют преступление с грязью и убогостью, привычкой поздно вставать и поздно ложиться, отсутствием распорядка, вшами, разного рода наркотиками, засоренной канализацией, а также прическами как у панков, пирсингом, избытком кожи в одежде, тяжелыми ботинками и ногтями любого цвета, кроме розового и красного.
От Минти исходил запах мыла и шампуня с лавандой. Ее тонкие, мягкие волосы, цвета пуха от одуванчиков, были только что вымыты и выглядели так, словно их растрепал ветер. Ванна не смыла макияж с ее лица, поскольку его там никогда не было. На Минти были светло-голубые хлопковые брюки и футболка в бело-голубую полоску. Дом выглядел таким же чистым, как хозяйка, а стеклянные двери выходили в аккуратный — если не сказать, стерильный — сад.
Двое полицейских — те же, что опрашивали соседей, — оставили без внимания ворчание старого параноика. Они видели, что Минти бесхитростна, а задаваемые вопросы не вызывают у нее затруднений. Женщина казалась абсолютно невинной, что соответствовало действительности, поскольку единственными старухами, которые ее интересовали, были Тетушка и миссис Льюис. Одна из них, по всей видимости, исчезла, а от другой Минти избавилась сама. Имя Эйлин Дринг ей ничего не говорило, но когда полицейские спросили, видела ли она в ночь на воскресенье старуху на скамейке перед клумбой, Минти утвердительно кивнула, потому что Лаф вчера сообщил ей, что они с Соновией скажут, что видели нищенку, а Минти шла вместе с ними. Так получилось, что сама она ничего не помнила, поскольку была очень обозлена и в то же время полна решимости разделаться с миссис Льюис, которая наконец оказалась в ее руках. Но если Лаф говорит, что эта Эйлин там была, значит, точно была.
— А потом вы пожелали друзьям спокойной ночи, вошли в дом и сразу же легли спать?
— Совершенно верно. Я заперла дверь и легла спать. — Минти не стала рассказывать, как снова вышла из дома, отыскала миссис Льюис и избавилась от нее раз и навсегда.
— Вы выглядывали из окна спальни?
— Думаю, да. Обычно я смотрю на улицу.
— Вы кого-нибудь там видели?
— Не на улице. Женщина из Ирана, что живет напротив, из тех, которые закутываются в черное с головы до ног, — в ее доме горел весь свет. Эти люди никогда не ложатся спать.
— Спасибо, мисс Нокс. Думаю, это все. Если только вы не вспомнили что-то такое, что мы должны знать.
Она не вспомнила, но прибавила пару слов о том, какой грешник этот убийца, и что людей, которые совершают подобные преступления, следует предавать смерти. Она выступает за возврат казни через повешение, сказала Минти. И все. Нет смысла говорить им о миссис Льюис — полицейские ей все равно не поверят, они такие же, как Лаф и Соновия. Очевидно, они остались довольны, потому что вскоре ушли.
В ту ночь, вернувшись домой, Минти первым делом вымыла нож и руки. Разумеется, потом она приняла ванну, но это была обычная процедура после возвращения домой. Нож все еще беспокоил ее. Он вернулся на свое место, в ящик стола, но мысли о ноже не выходили из головы; Минти думала о нем весь день, пока гладила рубашки, представляя, как он загрязнил все остальные ножи в ящике. Тот факт, что она дочиста отскребла его — моющим средством и дезинфицирующим раствором, так что весь дом пропах трикальциум-фосфатом, которого Минти не пожалела, — не имел никакого значения. Нужно убрать его из дома. Мусорные контейнеры на Харроу-роуд снова были переполнены — она заметила это по дороге с работы домой, — а мысль о том, что нужно пронести нож по Уэстерн-авеню до самой Лэдброк-Гроув, вызывала у нее тошноту. Минти вспомнила, как это было в прошлый раз — чувствовать рядом с кожей грязный нож. Теперь она не желала видеть нож не только рядом с собой, но и рядом со своим чистым домом, не говоря уже о чистом ящике кухонного стола; их должно разделять много миль. Но сможет ли она унести нож так далеко?