Призрак и сабля
Шрифт:
Потом корчмарь подошел к печке вплотную и подергал Ребекку за плечо. Но девушка лишь совершенно по-детски почмокала сквозь сновидение губами и перевернулась на другой бочок.
— Странно… Неужели наши перины стали такими твердыми? Или тетя Соня к гусиному пуху стала прибавлять еще и перо? Ночью только и слышно, как дочь ворочается, а тут — спит словно убитая… Тьфу-тьфу-тьфу! Вот уж воистину, язык без костей: сначала ляпнешь, а потом — жалеешь… И что нам теперь со всем этим делать, господин казак? Я имею в виду не только петуха… Породнимся — или как? За, полагающимся Ребекке,
— О бесчестье не надо думать, дядька Ицхак, — сразу посерьезнел Куница. — Вы и сами знаете: у нас с Ривкой давно все к свадьбе идет. По сердцу я ей, а она — мне. А что умаялась бедняжка и уснула — так пусть себе поспит. Я все равно в церковь собирался. Хотите — сначала вас домой доведу, а потом пойду к отцу Василию. Или наоборот — вы меня к церкви проводите? А по пути обсудим, как нам дальше быть… Что-то слишком много странного вокруг деется. С тех пор, как я цветок папоротника нашел. И бабушка как-то неожиданно умерла, и… все остальное. А главное — никто мне ничего объяснить не может.
— Это да, пан Куница… Странностей, хоть отбавляй. Взять, к примеру, хоть тех же нынешних постояльцев. Купцов, которые платят, не торгуясь и сдачи не пересчитывая! Бог свидетель, я ничего не имею против столь достойных людей, но зачем напяливать на себя чужую личину, совершенно не заботясь о том, что она трещит по всем швам? И эта странная, если не сказать больше, шутка с петухом? Или, может быть, скажите на милость, вы знаете зачем мне понадобилась седло и сабля вашего достойного батюшки?
— Это ты о чем сейчас говоришь, дядька Ицхак? — удивленно захлопал глазами Тарас. — Какая еще сабля? Ведь ваша вера запрещает брать в руки оружие.
— Так и я о том же… Не вера, а закон… но хрен редьки не слаще! — горячась, всплеснул руками корчмарь. — Оружие мне совершенно ни к чему! А вторую ночь к ряду снится, как я вымениваю их у тебя на гишпанский мушкет и пистоль. Что бедному еврею делать? Прямо, хоть иди в ближайшую синагогу испрашивать совета у ребе.
— А у тебя есть мушкет и пистоль? — еще больше удивился парень, пропуская мимо ушей очередное сетование.
— Клянусь пейсами и собственным здоровьем, господин казак, еще вчера вечером я был совершенно уверен, что их у меня нет совсем. Как и в том, что давно потерял передние зубы. Но, теперь, не стал бы божиться, пока не проверю то место — откуда достаю оружие в моих снах. Вот только желания убедиться в своей правоте, у меня почти столько же, как у человека, приговоренного к виселице, проверять на собственной шее прочность намыленной петли. Может — вместе глянем?
— Хорошо, — не стал отнекиваться Тарас. — Но сперва я все же схожу в церковь, да и вздремну часок-другой. А то совсем уже с ног валюсь. И ничегошеньки не соображаю.
Словам встревоженного Ицхака Мордехаевича Куница неожиданно обрадовался. Парень все больше убеждался в том, что из деревни ему придется уезжать. А куда еще может податься сын казака и запорожский новик, если не в свой курень, на Сечь? Слишком коротким был первый Сигизмундов реестр, чтобы вносить туда целые фамилии навечно. Обязанное стеречь огромные
— На тебе и впрямь лица нет. Хочешь отдохнуть — ложись, подремли чуток… — неожиданно совершенно по-свойски предложил Ицхак, поднимая с пола перевернутый оборотнем табурет и прислоняя его к стенке у двери. — А мне все равно сегодня уже не уснуть. Посижу тут, в уголке. Постерегу ваш с Ривкой сон. Уверяю тебя, Тарас, что ни поп, ни церковь до утра никуда из деревни не денутся. Тем более — брезжит уже за окном… А ты и в самом деле умаялся. Тетя Соня, как увидит бледный цвет твоего обличия, точно заартачиться. Не захочет за такого упыря нашу кровиночку отдавать…
Сказал — и тут же заткнул себе рот, испуганно озираясь. А потом быстро зашептал на иврите какую-то охранительную молитву.
— Ладно… Спасибо, дядька Ицхак… — Тарас уже начинал привыкать к тому, что непрерывно вынужден менять свои планы. — Немного вздремнуть мне и в самом деле не помешает…
Хотел еще что-то прибавить, но всего лишь мотнул упрямо чубом, ткнулся лбом в сложенные на столе руки и тут же, мгновенно провалился в глубокий, крепкий сон, — присущий только молодым людям, убежденным, что впереди у них еще очень много времени и все можно успеть.
Глава пятая
Проснулся Тарас, как только первые лучи солнца заглянули в горницу. И хоть спал он всего ничего — даже шея не успела занеметь от неудобного положения — парень почувствовал себя вполне отдохнувшим. Вот только с глазами у него творилось что-то неладное. Привычный мир словно подернулся легкой дымкой и стал раздваиваться. Но, не так неопределенно, как бывает при опьянении или после сильного удара по голове, а четко, словно каждым глазом Куница смотрел по отдельности. И видел, соответственно — нечто иное. К примеру — правый глаз утверждал, что кувшин сам взлетел в воздух и стал наполнять, стоявшую на столе, кружку. В то время как левый — явственно наблюдал полупрозрачную и чуть скособоченную женскую фигуру, чья тонкая рука, собственно, и удерживала столь ретивый сосуд.
Или вот еще: в то время, когда правый глаз Куницы видел самую обычную входную дверь, левый вдобавок подмечал еще и слабое сияние, разлитое по всему дверному косяку. Особенно яркое возле, подвешенной на гвоздик и перевернутой рожками вниз, подковы и — прямо над порогом. А еще более странным было то обстоятельство, что Тарас не только стал подмечать все эти странности в собственном доме, но также откуда-то знал, что подобное свечение издает, наложенное на дверь, охранное заклинание.
Куница обалдело помотал головой, усиленно поморгал, но ничего не изменилось. Правый глаз по-прежнему утверждал, что в комнате никого нет, а левый — с той же настойчивостью показывал, как кикимора, налила в кружку молоко и поставила кувшин на место.