Призрак Небесного Иерусалима
Шрифт:
– Но ведь существует, так сказать, единство мотива, нет? – показал свою осведомленность Иннокентий.
Маша кивнула:
– Единство мотива – один из главных признаков любого серийника. Но только миссионер искренне считает свою работу святой обязанностью. Если взять четыре основные причины, толкающие человека на серийные убийства: манипуляцию, доминирование, контролирование и сексуальную агрессию, то миссионер полностью лишен четвертой – сексуального «подтекста», а первые три будут распределяться в зависимости от личности преступника. Судя по нашему варианту, – Маша подняла потемневшие глаза на внимательно ее слушающего Иннокентия, – и исходя из сложнейшей исторической и религиозной теории для миссианства и из факта перемещения в пространстве
– Поясни, – прервал ее Иннокентий, а с ним – официант, выставивший перед ними две чашки крепкого кофе.
Маша медленно опустила в чашку два кусочка сахара, перемешала.
– Понимаешь, молниеносные убийства совершают серийники, которые не получают удовольствия от «самого процесса». Конечно, четвертовать человека, подозреваю, не очень простое и быстрое дело, но это для него только способ убить грешника, а не растянуть кайф. Есть же еще так называемые «неторопливые убийства». Там все происходит медленно только потому, что серийник наслаждается страданиями жертвы. Это «гедонисты», к примеру. Одни из них наживаются на убийствах, другие испытывают сексуальное возбуждение и получают оргазм во время совершения преступления. Мы обязаны об этом говорить?
– Нет. – Иннокентий тоже не притронулся к кофе. – Просто, похоже, из всех вариантов маньяков – наш самый приятный, разве нет? Над жертвой не издевается, не насилует, убивает практически против желания, просто потому, что так надо… Вырисовывается образ почти честного вояки.
Маша мрачно усмехнулась:
– А их, вояк, кстати, среди миссионеров очень много. Сказывается привычка принимать решения и четко приводить их в исполнение. Голова, настроенная на каждодневную, выверенную, правильную жизнь казармы, отказывается принимать распущенность внешнего мира. А ценность человеческой жизни у военных, по-моему, все же чуть-чуть, да сдвинута. В общем, они готовы принести жертвы, чтобы очистить мир от скверны…
– Да, но заметь: у тебя на него – и не только у тебя, у всех следователей, ведших дела по его убийствам, – ничего нет. Он должен быть не просто умен. Он должен понимать там что-то в вашей кухне, чтобы не оставлять следов. Я не прав? Что ты молчишь? Составь мне – как это у вас, сыщиков, называется? Modus operandi.
Маша грустно улыбнулась:
– Все-таки я с тобой переобщалась, Кентий! Ты уже и с такой лексикой знаком… – И, сосредоточенно нахмурившись, заправила прядь за ухо: – Понимаешь, у нас для этого слишком мало данных. Как, к примеру, они встречаются – преступник и жертвы? Использовал ли преступник молниеносную атаку, устроив засаду, или заманил жертву так называемым словесным методом? Перемещает ли он или уносит с собой какой-нибудь предмет с места преступления? И потом. Modus operandi может быть и словесный: в использовании ненормативной лексики, составлении текстов, чтобы жертва повторяла их вслед за преступником. Этот ритуал – так называемая сигнатура – может развиваться, становиться все более изощренным. А мы знаем только то, что он пользуется средневековыми методами убийства. Но они разнообразны, эти методы, Кентий! А мы не только не можем додуматься, почему именно эти люди, мы даже не в курсе – как он их находит, понимаешь?
Иннокентий молчал. А Маша продолжала:
– К примеру, Сливко – если мы возьмем исключительно российский «разрез» маньяков – убил семь мальчиков в возрасте до шестнадцати лет. Был членом КПСС, заслуженным учителем РСФСР, ударником коммунистического труда, и – руководителем детско-юношеского туристического клуба. Среди членов этого клуба он и находил своих жертв. Чикатило искал своих – на автобусных остановках и вокзалах, Пичушкин – в лесопарке… Все это были дети или женщины, часто легкого поведения. Дело – проще не бывает. А попробуй проделать то же с женой губернатора края, одной из богатейших женщин мира? Или
Иннокентий сжал Машину ладонь:
– Ты все поймешь. Я в тебя верю. Давай по порядку. Если я правильно понял, единственная пока сигнатура – это средневековые казни. Может быть, если мы сможем схематизировать их, мы что-нибудь поймем?
– Ты много понимаешь в казнях? – Маша наконец отхлебнула кофе и сморщилась: тот был уже совсем холодный.
Иннокентий пожал плечами:
– Сам вопрос, как ты догадываешься, никогда особо меня не интересовал. Но если наш миссионер так сориентирован на православную идею, то, может быть, и в плане казней он ищет аналогии тоже в российской истории? А тут я более-менее подкован.
Маша вся подалась к Иннокентию. «Какое счастье, что он у меня есть!» – подумала она внезапно. И легонько сжала его ладонь: мол, говори, говори же! Иннокентий улыбнулся:
– Есть документ, регулировавший отношения государства Российского с преступниками. Называется, как ты помнишь, Соборное уложение…
– Что-то смутно. Но это неважно, продолжай.
– Появился данный документ как раз таки в интересующую нас эпоху – в 1649 году. Уложение очень подробно описывало, кого и за какие преступления следует предавать тем или иным наказаниям. Наказания – и это, мне кажется, может быть важным тебе для понимания нашего маньяка – считались аналогом адских мук: вот почему их часто производили публично. Не только для развлечения и устрашения самим фактом. Нет, важно было дать понять каждому правоверному, что его может ждать в аду. Важна была символика – клеветника казнили так же, как могли бы казнить оклеветанного им честного человека. Уродуя человека – вырывая ноздри, глаза, отрезая губы, – они не давали ему потом слиться с массой: так вор, например, никогда больше не мог выдать себя за добропорядочного гражданина.
В пику нашей демократической эпохе, в Средние века за одно и то же преступление разных людей следовало наказывать по-разному. К примеру, дьяка могли за проволочку дела избить батогами – это, если ты не в курсе, что-то вроде палки или толстых прутьев. А подъячего, соотносящегося с дьяком, как нынешний начальник департамента в министерстве и просто чиновник, били кнутом. А от кнута, так, на секундочку, умирали даже самые крепкие люди! Достаточно было пятидесяти ударов. Вообще, если я правильно помню, в феодальной России смертная казнь предполагалась в шестидесяти случаях, в том числе за курение табака.
– Ничего себе, – вздохнула Маша. – Сейчас дай бог наберется пять.
– Это какие? – с интересом спросил Иннокентий.
– Ну, – начала перечислять Маша, – убийство, посягательство на жизнь государственного или общественного деятеля, посягательство на жизнь лица, осуществляющего правосудие или предварительное расследование, посягательство на жизнь сотрудника правоохранительного органа и геноцид.
– Что ж, полезно знать. Я же тебе все шестьдесят провинностей не перечислю, скажу только, что сами казни делились на «простую» – когда без особенных приготовлений отсекали голову или вешали, и «квалифицированную», вроде четвертования, сожжения, залития горла металлом…
Мимо прошла молодая пара и уселась за соседним столиком.
– Может, пойдем в другое место? – спросил Иннокентий. – Неприлично говорить о таких неаппетитных вещах в ресторане.
– До другого места долго добираться – везде пробки, – зашипела Маша. – Нет уж, давай дорасскажи хоть вкратце. – И она придвинулась поближе.
– Вешать, – зашептал ей на ухо почти интимно Кеша, – было способом самым дешевым и сердитым. Так, к примеру, достойных людей не казнили нигде – ни у нас, ни в Европе. Вроде моветона. Мол, коли хочешь человека сословного лишить жизни – потраться хоть на заточку топора и работу хорошего профессионала…