Призрак Небесного Иерусалима
Шрифт:
Это она и пыталась втемяшить элегантной следовательнице, когда та стала расспрашивать, что за человек был Доброслав Овечкин. Люда и забыла, что Славка на самом деле был Доброславом. Славка и Славка. Мозги у его родителей все-таки явно с загогулиной. Люда вздохнула, поглядела на девицу с Петровки и выпалила первое, что в голову пришло:
– Да болтун он!
– Что вы имеете в виду? – внимательно посмотрела та.
– Ну, не в том смысле, что находка для шпиона! Да кому он вообще был нужен! Просто даже уставала от него, понимаете? Обычно же как? Ты – треплешься, мужик – слушает. А со Славкой наоборот – ты слова не скажи, потому что все пространство занимает его бла-бла-бла. И на любую тему ведь мог распространяться часами! Только скажешь: купила себе новые туфли
– Может, просто не мог себе позволить вам ее подарить? – спросила следовательница, а в глазах – ирония. Люда в ответ расхохоталась:
– Чай будете? – И, не дожидаясь ответа, поставила старый, пару раз сгоравший уже чайник на конфорку. – Нет, – сказала она, садясь снова напротив девицы. – Он не жлоб был и не жадина. Были б деньги хоть на одну сиську – дал бы.
– Такая любовь? – поинтересовалась следовательница.
– Да что вы! Сошлись по дурости. У меня был до него несчастный роман с одним му… – Тут Люда чуть притормозила, подумав, что такая лексика может настроить девицу против нее, а ей почему-то очень хотелось следовательнице понравиться – …типом, – закончила она. – Мерзким. Типом. А у Славки, по-моему, никого до меня не было – один треп! Его послушаешь, так сама Софи Марсо предлагала ему себя на Московском кинофестивале – спустилась в метро после гала-вечера и предложила… Но он был ведь не очень представительный, правда. Щуплый, смешной, болтливый и слабый. Не поверите: даже в постели и то заткнуться не мог! Только у меня этой материнской жилки к мужикам нет. Мне наоборот надо – чтобы меня опекали. А ему бабу нужно с яйцами… Ой, простите, нужно было…
Люда почувствовала вдруг, что сейчас расплачется, но сдержалась – в паузу, пока сдавленное рыданьем горло не позволяло говорить, заварила чай. Выставила на стол печенье. Девица тактично молчала, потом отпила из чашки интеллигентно, посмотрела на Люду, севшую напротив и нервно болтавшую ногой.
– Мне очень жаль, – тихо сказала она.
Видно было, что и правда – жалеет. То ли Славку, то ли ее, Людку.
– А-а-а… – протянула Людка, шумно втянув носом воздух. – Уж два года прошло. Не ищите вы там ничего со стороны Славки: он болтун, но не сволочь. Единственное, что мне не нравилось: родителей своих ругал, издевался над их «житием», как он это называл, высмеивал от жизни оторванность. Так какими им быть-то при их занятиях?
– А чем занимались родители Доброслава?
– Так поп с попадьей!
Рука следовательницы, занесенная над вазочкой с печеньем, застыла.
– У вас там что, в показаниях не написано? – удивилась Людка.
– Написано, только я не обратила внимания. Тогда, – призналась побледневшая следовательница.
– Да ладно, с кем не бывает, – великодушно махнула рукой Людка. – Мне они тоже не показались. Но родители все ж таки, не знаю. Однажды знаете что учудил? На службе, пока отец там чего-то «долдонил» (это его слова), вошел и запел громко, а голос у него был ужас, знаете, такой высокий.
– Фальцет, – медленно произнесла следовательница.
– Ну да, типа того. Так вот, он фальцетом запел песню: «…Люби меня, бери меня…» Ну, вы знаете…
Девица с Петровки кивнула, но как-то неуверенно.
– Старушки тогда, говорит, чуть Богу душу не отдали, папаша был красный как рак. Ну, а Славка убежал. Вот. Даже не знаю, что еще о нем рассказать… Друзей вы его уже опрашивали?
Следовательница покачала отрицательно головой. Людка нахмурилась – только что девица с Петровки внимала, можно сказать, была вся «в беседе». А тут вдруг задумалась и как будто про Людку забыла совсем.
– Спасибо, Люда, – сказала она наконец, выключила свой диктофон и положила в большую – черную же – сумку. – Вы мне очень помогли.
– Честно? – улыбнулась Людка. – Ну, здорово тогда. Правда, не знаю, чем.
Следовательница кивнула, попрощалась и вышла. А в квартире, где с отъездом матери на дачу не пахло даже едой, еще пару часов порхал запах дорогих духов этой девицы с Петровки. Людка даже пожалела – надо было спросить, что за духи…
Берсеневская набережная
3. Иннокентий
– Послушайте, я уже говорил с представителями следствия, – раздраженно бросил Иннокентию пловец, швырнув мокрое полотенце на скамью. – Если следствие – как это у вас там называется? – зашло в тупик, это вовсе не значит, что нужно всех по дцатому разу допрашивать.
Иннокентий молчал. Он только что провел час, дожидаясь пловца с тренировки, глядя, как за прозрачным стеклом бассейна тот без устали рассекает неестественно голубую воду. Маленькая на фоне глади бассейна, идеально обтекаемой формы головка то исчезала, то снова появлялась через равные промежутки времени на поверхности. Иннокентия, как любого представителя умственного труда, абсолютно завораживала эта предельная сосредоточенность и подчиненность Его Величеству Телу.
Но час ожидания в раздевалке, где застарело пахло хлоркой и п'oтом, пусть даже с томиком Рычкова, утомил и Иннокентия. Так они стояли друг напротив друга – один в твидовом пиджаке и мягких, серой фланели, брюках, другой – почти обнаженный, с роскошным разворотом мускулистых плеч и с неожиданно острым – как бы собранным острием носа и подбородка вперед – лицом.
– Я не займу у вас много времени, – негромко, но внушительно сказал Иннокентий. Роста они были одинакового, пловец попытался смерить его взглядом, но в результате только тряхнул головой, как собака, вышедшая из воды, – пара брызг осела на рубашку Иннокентия, и тот чуть брезгливо смотрел, как они впитываются.
– Извините, – сказал пловец и протянул наконец руку: – Николай. Снегуров.
Они присели тут же прямо на деревянных скамейках – в раздевалке никого не было.
– Меня интересует Солянко. Вы были его другом и коллегой. Попытайтесь, пожалуйста, суммировать все, что вы о нем знаете как о человеке.
Снегуров поднял на Иннокентия глаза, в которых, казалось, застыла голубая гладь бассейна.
– Давайте договоримся, – сказал он. – Солянко не был моим другом. Дружить могут между собой писатели, ученые и поэты. И то не верю. А спорт – дело такое. Ты не просто должен быть первым, максимум третьим – четвертые никого уже не интересуют! Ты должен стать им в очень краткий срок. Потому что у нас, как у балерин, каждый год до пенсиона считан. Понадрывался с два десятка лет, здоровье посадил нагрузками к черту – вали на помойку. Я когда слышу про «здоровый дух соперничества», меня прямо блевать тянет, ей-богу! Да мы тут жесткие все мужики, не гардемарины, мать их! У нас, если ничего не получил на Олимпиаде, к примеру, потом снова готовиться четыре года, а за четыре года мно-о-о-ого чего может случиться. Это я к чему тебе говорю? Это к тому, что Саша Солянко дрянь был мужик. Ерунда это – про мертвых либо хорошо, либо никак! Да я в плаванье пришел пацаном еще, десяти лет не было, и горбатил без продыху по спортивным лагерям. Книжек вон не читал, девчонок не тискал. Жизнь мы пропускаем, понимаешь? А все ради высокой цели.
– Боюсь, что я пока не понял, что вы имеете в виду, – осторожно встрял Иннокентий.
– Не понял? Ну да, ну да. Не записали в первый раз, не посчитали существенным. Или алиби мое проверили, а оно у меня – повезло в кой-то веки! – железобетонное. Мы с Солянко шли в одной упряжке – две надёжы спорткомитета, лидеры российской сборной. Мол, если не Солянко, то Снегуров точно медальку отхватит и честь своей страны защитит. Нас даже так и называли – «отряд С.С.», по первым буквам фамилии. Ну, мы, конечно, готовились, как бешеные. Как же, пока молодые еще, на пике формы, когда еще выигрывать? С Солянкой мы тогда только изредка перекидывались парой слов – не потому, что он прямо так мне с самого начала не понравился, а просто некогда было. И тут, понимаешь, слушок прошел. Мол, Снегуров-то сидит на ЕРО.