Призрак Проститутки
Шрифт:
Подозреваю, что Трейси работал на параллели с Биллом Харви, иначе говоря, имел дело с более ультраправыми кубинцами, но уверенным в этом быть не могу. А Харви не говорит. Я видел его всего один вечер — он позвонил, сказав, что хочет, чтобы я поехал поужинать с ним и с Мануэлем Артиме. Так что в этом письме я поделюсь с вами тем, что услышал от Артиме о том, что пережили бойцы Бригады в кубинских тюрьмах.
Мы хорошо провели вечер. Знаете, я ведь поступил в управление из жажды приключений, а сейчас, оказывается, целый день просидел за письменным столом, а свою дозу волнения получил за ужином в ресторане! «Моя жизнь в Центральной разведке, или Сто наиболее памятных ужинов».
Ну и этот ужин был как
Еда была как в пятизвездочном ресторане. Ховард явно снова поднял свой престиж. Насколько я понимаю, его страсть — каждый вечер где-нибудь ужинать.
А я себя чувствовал как человек, вторгшийся в чужую среду. Если Хант и Артиме не любят друг друга, то они потрясающие актеры. Не помню, чтобы при мне Ховард относился к кому-либо с таким теплом. Так что вчера я познакомился с гиперболическими кубинскими тостами. Как я обнаружил, искусство состоит в том, чтобы, подняв бокал, говорить так, будто ты обращаешься к сотне людей.
«Пью за замечательного человека, — произнес Ховард, — за кубинского джентльмена, чей запас патриотизма поистине неиссякаем. Пью за человека, которого глубоко уважаю, и потому, даже не зная, увижу ли я его еще когда-нибудь, назвал его in absentia [204] в качестве крестного моего сына Дэвида».
Артиме ответил звонкой тирадой — теперь я знаю, что такое звонкая тирада! Он-де не пожалеет собственной жизни, если потребуется, для защиты своего крестника. Знаете, Киттредж, я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь говорил более искренне. Артиме, хотя и просидел двадцать месяцев в тюрьме, производит весьма внушительное впечатление. Раньше он был очаровательным человеком, но держался слегка по-мальчишески и — на мой вкус — излишне эмоционально. Теперь он стал еще эмоциональнее, но все спасает его обаяние. От него невозможно оторвать глаза. Ты просто не знаешь, кто перед тобой — киллер или святой. В нем чувствуется такая внутренняя целеустремленность, какую ничем не сокрушить. Это не всегда приятно. Моя бабка, мать Кэла, трудилась в церкви — я не шучу, — а умерла в восемьдесят лет от рака кишечника. В таких людях чувствуется крепко засевший зверь идеологии. Тем не менее, проведя вечер с Артиме, я почувствовал, что готов собственными руками задушить Кастро.
Разрешите воспроизвести вам полностью тост, который произнес Артиме в ответ на тост Ховарда:
«В тюрьме, бывало, часами ты испытывал одно-единственное чувство — отчаяние. И однако же, в нашем безысходном заточении мы были даже рады испытывать отчаяние, ибо это сильное чувство, а все чувства, будь они высокие или мелкие, являются потоками, ручьями или ручейками (он употребил слово riachuelas), втекающими во всеохватное чувство, именуемое любовью. И мы жаждали вновь почувствовать любовь. Любовь к ближнему, каким бы скверным он ни был. Мне хотелось, чтобы на меня упал свет, излучаемый Господом, и вернулась ко мне сила сражаться. И потому я был благодарен за силу моего отчаяния. Оно позволяло мне вырваться из апатии.
А ведь апатия — это гибель духа. Человеку необходимо выбираться из нее, или же он навсегда себя потеряет. Поэтому требуются камни для перехода, тропы, ступени лестницы, чтобы подняться. Когда ты затерян в черном потоке безграничного горя, воспоминание о друзьях может порой быть единственным мостиком, который приведет тебя назад, к более высоким чувствам. Когда я находился в тюрьме, вы, дон Эдуарде, были тем американским другом, который приподнял мой истерзанный дух, вы caballero esplendido[205], которого я приветствую сегодня, считая за честь нести высокие моральные обязательства крестного отца вашего сына Дэвида».
Так продолжалось дальше и дальше. Я понял, что причиной, побудившей пригласить меня, был мой приличный испанский, а также то обстоятельство, что двое взрослых мужчин не могут обмениваться столь высокопарными речами без хотя бы одного свидетеля.
Артиме заговорил о тюрьме. Об этом мне, безусловно, интересно было послушать. Однако многое из того, что он сказал, звучало противоречиво. Если в одной тюрьме пища была приличная, то в другой — отвратительная; если руководители Бригады одно время сидели в одиночках, то потом их перевели в общие камеры; если какое-то время обращение было любезное, то потом оно стало омерзительным. Условия содержания в одной тюрьме мало походили на то, что происходило в другой. А их часто перемещали из одной в другую.
Его рассказ вызвал у меня ощущение сумятицы, царящей за стенами тюрем. По-видимому, на Кубе теория сейчас сталкивалась с реальностью, ибо не чувствовалось целенаправленного отношения к заключенным.
Судя по тому, что рассказал нам Артиме, первые часы заключения были самыми скверными. В конце операции в заливе Свиней, стремясь избежать плена, несколько человек — и он в том числе — ушли в непроходимые болота под названием Сапата. Артиме намеревался добраться до Сьерра-Эскамбрая, цепи гор, находящихся в восьмидесяти милях оттуда, и там начать партизанское движение. Через две недели его группа попала в окружение.
На тот момент Артиме был самым крупным командиром Бригады, схваченным контрразведкой Кастро. Поскольку, как я полагаю, вы не в курсе его биографии, попробую вкратце изложить ее. Надеюсь, не Сэмюел Джонсон сказал: «Только бесталанный бедолага дает краткую зарисовку». Артиме, окончившему иезуитский колледж и получившему диплом психиатра, не было еще и двадцати восьми лет, когда он присоединился к Кастро в Сьерра-Маэстре в первый год после победы над Батистой, однако, считая себя «демократом в коммунистическом правительстве», Артиме начал создавать подпольное движение. Довольно скоро он стал беглецом, преследуемым полицией. Одевшись в сутану священника и спрятав пистолет в молитвенник, из которого были выдраны страницы, Артиме однажды утром поднялся по ступеням американского посольства в Гаване и вскоре был переправлен на гондурасском грузовом судне в Тампу. Вы, несомненно, услышали о нем сначала как о лидере фронта, а затем как о командире Бригады. Артиме, однако, сумел удержать от распада свою подпольную группу на Кубе. При таких трехсторонних полномочиях он, можете не сомневаться, подвергнут необычному допросу, когда попал в плен.
Конечно, и условия были необычные. Болото высохло и заросло колючим кустарником. Свежая вода была редкостью. Промучившись две недели от жажды, ни один из бойцов не мог говорить. Язык просто не ворочался.
«Я всегда считал, что призван освободить Кубу, — сказал Артиме. — Что Бог сделает меня своим мечом. Но после того как меня взяли в плен, я решил, что Богу нужна моя кровь и я должен принять смерть, чтобы Куба стала свободной. Однако в Хироне, когда они изучили мой дневник и поняли, кто я, один из контрразведчиков сказал: „Артиме, тебе придется заплатить за все зло, какое ты нам причинил. Хочешь умереть быстро, от пули, как герой? Тогда пойди с нами на сотрудничество. Заяви, что американцы предали Бригаду. Если ты нам не поможешь, умрешь жалкой смертью“.»