Призрак Проститутки
Шрифт:
Дорогой Гарри, позвольте начать сначала. Хью вступил в некий туннель абсолютной логики и просто отказывается видеть мир таким, каков он есть. Я знаю, что он рассказал вам и Кэлу о своей теории Великого советско-китайского сговора по дезинформации, — он написал мне, что пригласил вас обоих на ужин вечером после моего отъезда. Все лето он разглагольствовал об этом и на протяжении июня и июля только и рассуждал о том, что дальше предпримут русские и китайцы. Так или иначе, мне кажется непристойным утверждать, что какая-то сотня людей может манипулировать судьбами нескольких миллиардов человеческих существ. «Ты исключаешь разнообразие возможностей, которые предоставляет нам для выбора Господь», — сказала я ему, но на него никакие доводы не действуют. Хью всю жизнь ждет, чтобы тень Дзержинского посетила его. Он явно считает себя единственным смертным в ЦРУ, который способен оценить КГБ в трансцендентальном
Я все твержу ему, что Россия и Китай не могут претендовать на то, что у них есть глубокая философия. Человеческие существа слишком извращены и не в состоянии долго подчиняться столь упорядоченной схеме, которая грандиозно невыгодна для них. Но не стану загружать вашу голову теологическими и диалектическими моделями, которые выстраивает Хью. Достаточно будет сказать, что он сейчас пытается обратить тех, кто занимает в управлении ведущее положение, в свою новую веру и, очевидно, считает меня одной из них — у нас были страшные ссоры по поводу того, что он предпринимает, следуя своей теории. Например, Хью имел глупость воспользоваться получасом, который раз в месяц выделяет ему для личного разговора Джек Кеннеди, и попытаться просветить его насчет истинного характера советско-китайской политики. Джек — последний, кто поверит в такую концепцию. Он так остро, сардонически чувствует человеческие слабости и маленькие западни, которые возникают из самых простых вещей. Я наблюдала за обоими мужчинами с другого конца комнаты — верхней семейной гостиной — и могу сказать, что в конце беседы Джек был на целый фут дальше от Хью, чем в начале.
Проснулся ли Хью на другое утро с чувством, что он много потерял? Нет! Он был в ярости на Джека Кеннеди. «До чего же он поверхностен, — твердил Хью. — Ужасно сознавать, какой он поверхностный».
Двумя днями позже Хью решил, что мы должны порвать отношения с Джеком и Бобби.
«Только сделай это, и я от тебя уйду».
«Ты тоже поверхностная».
Такого между нами еще не было. Мы никогда не говорили друг с другом в таком тоне. Ссора продолжалась двое суток, Хью извинился, а я призналась, что не смогла бы уйти от него. Вопрос, конечно, так и остался нерешенным. О, мы исследовали образовавшуюся брешь. Это был один из тех немногих случаев в нашем браке, когда мы могли говорить о не слишком приятных сторонах наших натур. Хью признался, что чувствует себя с братьями Кеннеди мелким мошенником. «Я всегда делаю вид, будто мне интереснее, чем на самом деле. Какое-то время я считал это своим долгом. Я-де смогу стать настолько близким человеком, что сумею оказывать влияние. Но до этих Кеннеди никогда не доходит, о чем я говорю. Они воспитаны в интеллектуальной среде, где все понятно, гуманно и не глубже шести дюймов. В конечном счете нет ничего, с чем мы могли бы согласиться. Если они служат силе, которая выше их, значит, рядом со мной не Бог».
«Они хорошие люди, — возразила я. — С недостатками и недостаточно глубокие для тебя. Но ты признаешь, что люди с острым умом, обладающие предвидением, редко встречаются? Автоматически так не получается, Хью».
«Я считаю, если человек не страдает от отсутствия глубины, — это порок души, — сказал он. — Если ты не тупица от рождения, поверхностность возникает от снисходительности к себе. Гораздо мучительнее жить, задаваясь вопросами, чем имея ответы, но это единственно достойный курс для интеллектуала. Терпеть не могу этого воробья Бобби Кеннеди — вечно тащит какие-то фактики в свою бобровую нору. Не мешало бы ему заглянуть в пропасть».
Я не сказала ему: «Как и тебе». Не смогла. Это правда. Хью не только вынужден раздумывать о том, является ли его мать убийцей, но и о том, не в ответе ли он за гибель сотен — или тысяч? — польских коммунистов, которых Сталин отправил в преисподнюю после того, как Хью и Аллен Даллес провели свою низкую игру с Ноэлом Филдом. Хью спит над пропастью. Но я боюсь, что он сумасшедший. Он сказал мне: «Я знаю, что моя теория верна, потому что я проверил ее на прошлой неделе».
«Как же тебе это удалось?» — спросила я.
«Восхождением на Шаванганкс. Это было для меня совсем не легко. Я ведь довольно долго не занимался скалолазанием. И вот в одну из ночей перед отъездом я не спал. И увидел свой конец. Я чуть не попрощался с тобой. К тому же утром по прибытии на место я пристроился к группе молодых скалолазов, которые не только оказались хорошими спортсменами, но еще и упорно звали меня „папаша“. Когда ты среди хороших спортсменов, ни одна промашка не проходит незамеченной. Такая компания является самым верным мерилом твоих возможностей. Поэтому мне необходимо было их превзойти. И мне это удалось. Я отправился в свободное восхождение без веревки.
Я знал, что, если не потеряю головы, успех будет на моей стороне — только вот при свободном восхождении чувствуешь себя необычайно одиноким. „Если я сумею забраться на эту гору, — сказал я себе, — значит, советско-китайский сговор существует. Буду считать это знамением“.»
Гарри, я чуть не расплакалась. Неужели все хорошие люди такие дураки? Потому что, если это так, мы, очевидно, обречены попадать в каждую западню, которую расставляют для храбрых, смелых и слепых. Впрочем, не знаю. Значительная часть меня приемлет это предвидение Хью.
Ну, всего этого я ему не сказала. Я объявила, что перед ним раздувшееся от самодовольства, алчное светское существо, которое обожает получать приглашения в Белый дом на ужин или в Хиккори-Хилл на весь день. Если он будет упорствовать и поносить Кеннеди, я не смогу принимать их приглашения из боязни, что он может оскорбить Бобби или Джека. Лучше не видеть их и не рисковать. Но ему я этого не прощу. Никогда. На другое утро я решила забрать Кристофера и уехать в Крепость.
Здесь я и нахожусь. Слишком я зла на Хью. Я не сказала ему подлинной правды о том, от чего по его требованию я должна отказаться. Он не поймет, сколь важно было для меня узнать, что я не сумасшедший гений и не сверхобразованная и крайне неопытная девчонка, а интересная женщина, которая может одарить президента своим остроумием и понимает, что он в душе рад поболтать с ней. Мне верится, что я оказывала на Джека некоторое влияние. Я говорю себе: «Это мания величия». А вы знаете, Гарри, что труднее всего отказаться от мании величия? Я начинаю понимать, что греки не только мирились с мрачным приговором Небес, они понимали также человеческую ярость, которая — пусть на минуту — может быть сильнее рук Божьих.
Я люблю тебя.
Киттредж.
P.S. Ощущаешь ли ты в моем признании в любви силу противоположного чувства? Я так же легко могла бы написать: я ненавижу тебя.
К.
31
Не знаю, сыграл ли роль постскриптум, но я долго не отвечал на письмо Киттредж. Одиночество сжилось со мной, как пустой бумажник. Я не раз порывался открыть конверт, где лежал номер телефона Модены, и однажды дошел до того, что остановил себя, лишь коснувшись телефонного диска.
Меня захватила работа. Я никогда так не отдавался ей. Я обнаружил, что действительно могу быть полезен отцу. Он обладал умом, способным, сосредоточась, разломить клешню омара, вот только сосредоточивался он не каждый день. Его стол часто напоминал неубранную постель, и недоведенные до конца дела были для него столь же мучительны, как неприятные воспоминания о похмелье. Я обнаружил, что люблю его, но это признание появилось вместе с пробуждением новой для меня страсти к деталям. Мои обязанности отнюдь не были ограничены узким спектром. Мне даже случалось отсылать в прачечную белье отца, и я, безусловно, просматривал его докладные Маккоуну, Хелмсу, Монтегю, а также пятидесяти офицерам, все еще трудившимся в ДжиМ/ВОЛНЕ. Я просматривал поступавшие телеграммы и устанавливал приоритеты и пути прохождения документов, исходивших от нас. Мне действительно начали нравиться административные обязанности, поскольку Элеонора, секретарша Кэла, уже многие годы была перегружена и нуждалась в помощнике. К нашему общему удивлению, мы с Элеонорой поладили. В эти дни меня куда больше интересовало содержание моего стола, чем то, где я жил, а Майами и Вашингтон казались мне такими же одинаковыми, как мои закутки в Лэнгли и в «Зените». Мне снова не давала покоя мысль о том, как мало я знаю из того, чем ведаю. И в самом деле, чем больше власти я приобретал, чем больше я участвовал в каком-то деле с начала и до конца, тем, казалось, труднее мне было составить удовлетворительное описание этого дела. В одинокие вечера я пристрастился читать шпионские романы, но они никогда не были близки к настоящему делу со всеми его лишь частично познанными проектами, операциями, выкрутасами, исследованиями, трюками и сценариями, но шпионские романы — они ведь никогда не отражают жизни. Я даже посвятил довольно много времени размышлениям о построении интриги. В жизни, представлялось мне, интрига никогда не бывает завершена. Не важно! Ведь мы всегда особенно усиленно стараемся, когда сами являемся участниками интриги, мы тратим полжизни на накопление привычек, ошибок, удач, счастливых случаев, к чему следует прибавить изрядную порцию повседневной тягомотины, которая отягощает повествование, если вы хотите представить свою жизнь в виде стройного рассказа. Поэтому я был благодарен судьбе за то, что мне выпало лето, когда меня почти не обременяли личные дела, происходило много всего постороннего, и я сознавал, что мы с отцом — при всем прочем — составляем достойную команду.