Призрак Проститутки
Шрифт:
— Шеви признал это? — переспросил я.
— Конечно, признал. Под дулом. «Да, — сказал я, — и насколько же были раздвинуты границы?» «Вы должны понимать правила игры», — сказал он. «Я-то понимаю», — сказал я. «В таком случае вы должны понимать, что я должен был дать кубинской разведке такой материал, который укрепил бы их доверие ко мне». «Да, — сказал я, — мы считаем вас двойным агентом, работающим на нас. А они, возможно, считают, что вы работаете на них». «Да, — сказал он, — но они ошибаются». «Нет, — сказал я, — в кубинской разведке не дураки сидят. Скорее всего вы даете им столько же, сколько и нам, а может, и больше». «Нет», — сказал он. «Нет?» — переспросил я. «Я просто рыночный торговец — не лучше и не хуже», — сказал он. «Это включает предоставление им сведений о том, в какую ночь мы собираемся осуществить рейд? Поэтому двое моих людей были выделены из общей массы, а мое имя прозвучало по гаванскому телевидению?» «Нет, — сказал он, — я нейтральный торговец. Обеим сторонам я поставляю неподмоченную информацию». Еще бы. В эту минуту я увидел ключ к разгадке его действий. «Значит, у вас есть свой человек в разведке. Вы с ним спелись. И вы валяетесь друг на друге, вы извращенцы!» «Ничего подобного», — сказал он. «Да, именно так, — сказал я, — и это достаточно скверно, но все же почему вы выдали разведке дату моего рейда?» «Нет, — сказал он, — такого я бы никогда не сделал».
Батлер перевел дух и посмотрел на меня. Отец однажды заметил, что крупные звери, умирая от раны, причиненной охотником, очень меняются. И вот в последующие двадцать секунд я наблюдал, как менялось лицо Батлера, — оно стало хитрым, скорбным, веселым, испуганным, а затем довольным собой.
— Хаббард, — продолжал он, — я вытащил Шеви из кресла, приволок в уборную, нагнул ему голову над унитазом — только не вздрагивай от отвращения, Хаббард, так как я намеренно не слил после себя воду (я все-таки смекалистый куратор), — и сказал ему: «А теперь скажи мне все, или тебе придется попробовать, какова она, правда». «Нет, — сказал он, — я ничего не выдавал, Дикс, поверьте Шеви». Ну, я не собирался доводить дело до конца. Я считаю, что угроза неизменно сильнее действует, чем сама экзекуция, я тоже знаком с Клаузевицем, но некая сила, которую я назвал бы жаждой завершения, владела мной, и я окунул его головой в пахучий унитаз и повертел там. И при этом орал:
«Куба, si! Так? Кастро, si! Так?»
К нам подошел бармен.
— Прекратите разговаривать о Кастро, джентльмены, здесь сидят кубинцы, мои завсегдатаи. — Но, увидев выражение лица Батлера, добавил: — Извините. — И удалился.
— В следующий раз, — сказал Батлер, — лучше ему прийти с куском железной трубы.
Я молчал. Я обычно молчал, когда бывал с Батлером.
— Он признался? — наконец спросил я.
— Нет, — ответил Батлер. — Всякий раз, как я поднимал его голову, он твердил: «То, что я в себе таю, вы никогда не узнаете». Он был феноменален. «То, что я в себе таю, вы никогда не узнаете!» Под конец мне пришлось засунуть его под душ. Я и сам встал с ним рядом. И принялся оттирать его — он взбеленился. Все равно как если бы посадили енота в бак для мусора. Я выскочил из душа. И захохотал. А на самом деле мне хотелось плакать. В эту минуту я любил Шеви Фуэртеса. Люблю его и сейчас.
— Что?!
— Да. Я пьян в стельку. И он тогда был пьян в стельку. Я дерьмово себя чувствую от того, что так с ним поступил. Потому что мне это доставляет удовольствие и доставляет удовольствие испытывать угрызения совести, а сейчас, Хаббард, у меня очень неспокойно на душе. Потому что Шеви исчез вместе со своим любовником из кубинской разведки. Я знаю только, что он на Кубе, а я отбываю в Индокитай. Вкус к сражениям — единственный дар, которым наделил меня Господь.
— Пошли отсюда, — сказал я.
— Был я прав или не прав, поступив так с Фуэртесом?
— Ты же знаешь, что я отвечу.
— Но что, если он действительно меня предал?
— А что, если ты не прав?
— Твоя злость гнездится выше пупка. Она у тебя во рту, — сказал Батлер. — Так что мне плевать, какого ты обо мне мнения. Высокого или низкого — не важно. Я поступил с Шеви так, а не иначе, потому что так решил. Знаешь, Хаббард, ты никогда не поверишь, но мне хотелось бы быть таким все просчитывающим куратором, как ты. — Он рассмеялся. — Поверь мне, паршивец, — сказал он, — тем не менее я займусь экспортом опиума в Гонконг.
Я сумел доставить его домой без каких-либо эксцессов. Это единственное, что я могу записать себе в плюс за этот вечер. Однако, когда я вернулся домой, под дверью меня ждал конверт.
18 ноября
Дорогой Питер (иначе, Роберт Чарлз).
Можем мы сказать, что я вас знал тогда? Одним из первых американских выражений, которые я выучил, было: «Я вас знал тогда». Да, я вас знал в Монтевидео, Питер, вы были приличным парнем, невежественным, поразительно невежественным во всех мировых делах — таким вы были, Питер, но не более невежественным, чем ваши коллеги в Майами, невежественные ковбои из ЦРУ. С меня хватит. Когда вы получите это письмо, я буду на Кубе, где мне и место, хотя это решение далось мне путем мучительного разочарования в себе и отказа от соблазнов вашего мира, к которым я излишне привык. Вы меня понимаете? Я презирал коммунистов, так как сначала принадлежал к ним и знал, какие они в душе лицемеры. В их обществе я чувствовал, как во мне умирает все честное — а в Уругвае я был ближе к ним, чем когда-либо, — и я презирал их за то, что они лицемеры в душе. Они ничего не делают просто ради собственного удовольствия, нет, они наслаждаются хорошей едой не потому, что чревоугодники и им нравится быть чревоугодниками, — нет, они хорошо едят, потому что их долг укреплять свой дух ради великого дела. Ерунда это. Водопады ерунды. И хуже всех в Уругвае моя жена. Власть, дисциплина, добродетельность. Я настолько ненавидел ее, что возненавидел всех коммунистов вообще. Мне так хотелось очутиться снова в Гарлеме, где я жил с проституткой-негритянкой. Она была алчная, но не скрывала позывов ни желудка, ни того, что ниже. Если у мужика был громкий голос, он нравился ей больше, чем пижон с приятным тихим голосом. Она была простая девка. Олицетворение капитализма. И я решил, что капитализм — меньшее зло. Когда что-то делаешь, то делаешь только для собственного удовольствия. И сработало. Минус, помноженный на минус, дает плюс. Алчные люди создают хорошее общество. Капитализм — это сюрреализм, и мне это нравилось.
Но последнее время, вот уже много месяцев, я живу под пятой белого капиталиста, Дикса Батлера, который в один прекрасный день станет очень богатым, потому что он из такого теста, из какого делают состояния. Он все делает только ради собственного удовольствия, и я пришел к выводу, что это даже хуже. Все его поступки продиктованы принципом, в центре которого он сам: «Если что-то кажется мне хорошим, значит, это хорошо». Эрнест Хемингуэй, верно? В результате моя голова очутилась в унитазе с дерьмом. За дальнейшей информацией обращайтесь к Диксу Батлеру. Извините, к Фрэнку Кэслу. Скажите Фрэнку Кэслу, что кубинская разведка знает его настоящее имя — Дикс Батлер: я сообщил им это вчера. А как я его узнал? Он сам мне сказал, когда мы занимались любовью. Да, у меня была связь с Диксом Батлером. Это вас удивляет? Я, бывший главный белый жеребец в Гарлеме да и в Монтевидео, утратил свое мужское естество. Да, за последние два-три года — собственно, когда работал на вас. Но уехал я из Уругвая в панике, зажав член между ног. Уехал, как сукин сын, предатель. В Майами я превратился в законченного предателя — это стало уже повседневной привычкой. Моя задница стала для меня важнее, чем пенис. Почему? Пожалуй, в этом нет ничего таинственного. Мужская сила — это предмет гордости. А я был мешком с дерьмом. А что самое ценное в мешке с дерьмом? Дырка в заднице, сеньор. Я говорю вам все это, Питер, то есть Роберт Чарлз Невинный, чтобы вас шокировать. Я хочу этого добиться. Вы такой наивный. Потрясающе наивный, а хотите править миром. Наглый, наивный, некомпетентный лицемер. Вы осудите меня за гомосексуализм, а ведь вы в большей мере гомик, чем любой из нас, хотя никогда в этом себе не признаетесь, потому что никогда этим не занимались. Вы — гомосексуалист в том смысле, в каком американцы являются варварами, хотя открыто это не практикуют! Они ходят в церковь. А вы трудитесь ради своего народа, поэтому у вас нет необходимости изучать себя в зеркале. Нет, вы смотрите в двустороннее зеркало ЦРУ и шпионите за другими.
Я уезжаю на Кубу не без страха. Что, если средние кубинские коммунисты такие же идиоты, как члены уругвайской партии? Америка более подходящая страна для всякого дерьма. Дерьма вроде меня. Беспокоит меня и то, что Фидель Кастро не изжил своей злокозненности и не может признаться даже себе, что зря разрешил разместить на Кубе ракеты. Но я это выясню — не могу я больше двурушничать. Следовательно, рассматривайте это как мою личную жертву. Коммунизм победит, если человеческая натура сможет выбраться из собственного дерьма. Я чувствую себя пионером.
Suerte, милый человек. Знайте, что я навсегда сохраню любовь к вам. Несмотря ни на что, как говорят англичане.
Adios.
Шеви.
Я прочел письмо. Его содержание все еще крутилось у меня в мозгу, когда зазвонил телефон. По какой-то тональности звонка я догадался, что звонит сеньор Эусебио Фуэртес.
— Где вы?
— На другой стороне улицы. Я видел, как вы вошли в дом. Я поджидал вас. Прочли мое письмо?
— Да.
— Могу я зайти?
— Да.
Это все, что я смог выдавить. Меня начало трясти. Однажды в Мэне, на скале, обрывавшейся в пропасть, у меня затряслись колени, что сразу заметил Проститутка и обозвал «синдромом ножной швейной машинки». А сейчас у меня дрожали руки. Я знал, зачем пришел Шеви.
Он весело вошел в комнату, словно больше не боялся последствий и ему безразличен приговор. Я мог задержать его или благословить на поездку на Кубу. И то и другое было невыносимо.
— Да, — сказал он, — я пришел проститься. Пока я писал письмо, я не думал, что мне захочется это сделать. Я презирал вас. Я не хотел вас видеть. Но сейчас с этим покончено. — Он огляделся. — Есть у вас anejo? — И озорно улыбнулся. — Кубинский ром?