Призрак Проститутки
Шрифт:
Заявляю вам здесь и сейчас, что русские не хотели и сегодня не хотят войны. Достаточно поехать к ним, посмотреть, как они трудятся, почувствовать их экономические трудности, увидеть, как они стараются повысить уровень жизни людей труда, и вы поймете, что они далеки, очень далеки от мыслей о провокациях или господстве. Тем не менее перед Советской Россией были две возможности: неизбежность войны, если кубинская революция подвергнется нападению, или угроза войны, если Соединенные Штаты откажутся отступить перед ракетами. Русские выбрали социалистическую солидарность и угрозу войны.
В таких обстоятельствах как могли мы, кубинцы, отказаться разделить риск, на который люди пошли ради нашего спасения? Это был для нас вопрос чести, согласны? Вы не считаете, что честь играет роль в политике? С вашей точки зрения, мы романтики, верно? Возможно, так оно и есть. А почему бы и нет? В любом случае мы бойцы. Словом, мы согласились на размещение ракет. И могу добавить, что для нас, кубинцев, не было большой разницы, умрем мы от обычной бомбардировки или от водородной бомбы. Однако мы не ставили под угрозу всеобщий мир. Это Соединенные Штаты угрожали миру, грозя войной задушить революцию…»
Затем разговор перешел на созданный Кеннеди союз ради прогресса в Латинской Америке.
«В известном смысле, — сказал Кастро, — это была хорошая идея, определенного рода прогресс, стремление приспособиться к необычайно стремительному развитию событий в Латинской Америке. Но хорошие идеи Кеннеди не дадут никаких результатов… Многие годы американцы проводили политику поддержки латиноамериканских олигархий. Внезапно появляется президент, который пытается создать в латиноамериканских странах впечатление, что Соединенные Штаты больше не поддерживают диктаторов. Что тут происходит? Тресты видят, что их интересы в какой-то мере ущемлены; Пентагон считает, что его базы в опасности; могущественные олигархии во всех латиноамериканских странах предупреждают своих американских друзей, и те саботируют новую политику — короче, все выступают против Кеннеди».
Я спросил Фиделя, чем все это кончится. Как будет развиваться дальше ситуация? Хотя Соединенные Штаты в борьбе против вас использовали, как вы выразились, ярлык коммунизма, факт остается фактом, что вы выбрали коммунизм, что ваша экономика и ваша безопасность зависят от Советского Союза, — и это происходит на земном шаре, где мир зависит от взаимного уважения разделенных втихую зон влияния.
«Я не хочу обсуждать наши отношения с Советским Союзом, — оборвал меня Кастро. — Я считаю это непристойным. Мы питаем к СССР лишь чувства братства и глубокой благодарности. Русские предпринимают ради нас чрезвычайные усилия — усилия, которые иногда дорого им обходятся. Но у нас своя политика, которая не всегда совпадает с советской (и мы это доказали!). Я отказываюсь говорить на эту тему, так как просить меня заявить, что я не пешка на советской шахматной доске, — все равно что попросить женщину объявить на площади во всеуслышание, что она не проститутка.
Если Соединенные Штаты видят проблему так, как вы ее изложили, — тогда вы правы: выхода нет. Но кто в конечном счете будет в проигрыше? Они перепробовали все против нас, решительно все, а мы по-прежнему живы… Грозит ли нам опасность? Мы всегда жили рядом с опасностью. Не говоря уже о том, что вы понятия не имеете, сколько обнаруживаешь в мире друзей, когда тебя преследуют Соединенные Штаты. Нет, право же, по всем этим причинам мы не молим о помощи. Мы ни о чем не просим.
До сих пор я говорил с вами как кубинский революционер. Но я должен поговорить с вами и как человек, любящий мир, и с этих позиций я считаю, что Соединенные Штаты играют на земном шаре слишком важную роль и потому должны способствовать миру во всем мире. Следовательно, я не могу не надеяться, что в Северной Америке появится лидер (почему бы не Кеннеди, многое говорит в его пользу!), который готов будет преодолеть непопулярность, который выступит против трестов, скажет правду и — главное — даст различным народам жить, как они хотят. Мы ничего не просим: ни долларов, ни помощи у дипломатов, или банкиров, или военных — ничего, кроме мира, и чтобы нас признали такими, какие мы есть! Почему нельзя внушить американцам, что социализм не направлен против них, а призывает к сосуществованию?»
В заключение Фидель Кастро сказал: «Поскольку вы снова увидите Кеннеди, будьте посланцем мира — я хочу, несмотря ни на что, чтобы меня ясно поняли. Я ничего не требую, я ничего не ожидаю — нынешняя ситуация меня как революционера вполне устраивает. Но как человек и как государственный деятель я считаю своим долгом сказать, что основы для взаимопонимания могут быть найдены. Можно достичь мира, если в Соединенных Штатах появится лидер, способный хотя бы наполовину понять взрывную ситуацию в Латинской Америке, — таким человеком по-прежнему может быть Кеннеди. У него еще есть возможность стать в глазах истории величайшим президентом Соединенных Штатов, лидером, который сможет наконец понять, что сосуществование капиталистов и социалистов возможно даже в Америке. Тогда он станет более великим президентом, чем Линкольн. Я, например, знаю, что Хрущев считает возможным разговаривать с Кеннеди. Другие лидеры уверяют меня, что достичь эту цель можно будет только после его переизбрания. Лично я считаю Кеннеди ответственным за все, но я вот что скажу: за последние несколько месяцев он многое понял, и в конечном счете я убежден, что любой другой на его месте будет хуже. — И с широкой мальчишеской улыбкой Фидель добавил: — Если снова увидите президента, скажите ему, что я готов объявить Голдуотера моим другом, если он гарантирует переизбрание Кеннеди».
35
Отель «Пале-Руайяль»
22 ноября 1963 года
Дорогая Киттредж.
Прошло довольно много времени с тех пор, как я вам писал. Во всяком случае, так мне кажется. Сижу у себя в номере в «Пале-Руайяль», комнате, пышно убранной в стиле ар нуво, — в книге постояльцев стоит даже запись Трумэна Капоте[210]: «Мой дом вдали от дома». (Скорей всего он всюду пишет так.) Сегодня пятница, три часа дня, и меньше чем через два часа мы с Галифаксом отправимся на встречу с особо важной персоной, ради которой мы сюда и приехали. Я сижу один, привожу в порядок мысли и сгораю от желания потолковать с вами. Если, говоря о данном проекте, я, к примеру, называю моего спутника Галифаксом, так это потому, что я хочу отослать письмо экспресс-почтой, поскольку дипломатическая почта для меня недосягаема. Так что мои излияния пойдут обычным путем.
Хватит об этом! Я хочу сказать, что люблю вас и всегда буду любить. Ни на секунду не забывая об этом — даже в ночных кошмарах и (признаюсь в недопустимом) в объятиях другой женщины, я никогда не мог заставить себя признаться вам. Но сейчас я в Париже со святой миссией, и волнение в моей груди окрашено крошечной капелькой страха — мой спутник, ветеран Галифакс, именует это состояние «прекрасным чувством — трепетом бабочкиных крыльев». Я с трудом могу дождаться, когда он постучит ко мне и мы отправимся на нашу встречу. В то же время мной владеет какая-то безмятежность, словно я могу весь день сидеть тут и писать вам. Видно, Альфа и Омега сейчас в мире друг с другом, будто утренняя заря и вечер соседствуют во мне, а потому я в силах сказать, что не только люблю вас, но буду ждать вас всю жизнь и готов жить в таком состоянии, понимая вашу глубокую лояльность к другим людям, с которыми вас связывает жизнь, да, я буду любить вас, ничего от вас не требуя, — только чтобы вы простили меня за то, что я взвалил на ваши плечи это бремя.
Может, так действует на меня магия Парижа, побуждая к признанию? Сегодня небо затянуто тучами, и Париж — единственный известный мне город, где все тонет в серовато-сиреневой дымке. Небо, и камни зданий, и сама Сена открывают глазу симфонии серых тонов, однако эти мягкие тона порождают глубокие, гармоничные и сильные чувства. Шагая сегодня утром по Левому берегу, я понял, что в такой день должен сказать вам, как я люблю вашу красоту и вашу неистовую страстную душу, — да, с того часа, как встретил вас.
Больше я ничего не скажу. Можно ли считать расчетом надежду, что вы будете обращаться к этим страницам всякий раз, как засомневаетесь во мне? Я чувствую себя таким необычно разумным (после того, как дал волю исповеди), что хочу говорить о мириадах не относящихся к делу мелочей. Мы с Галифаксом, например, совершенно необыкновенно пообедали в «Тур д’аржан»[211]. Ничто не способно остановить Галифакса в Париже, когда он голоден. Не стану докучать вам подробностями обеда, на котором вас не было, — достаточно сказать, что мы начали с champigns farcis duxelles[212], сдобренных бутылкой «Сент-Эмилион-53». Поистине божественное наитие снизошло на «Тур д’аржан». Никогда прежде я не знал, что шляпка гриба может быть фарширована луком-шалотом, чесноком, маслом и струганым орехом. Вино услаждало мое горло. Я представил себе, какое испытал бы счастье, преломи мы с вами хлеб в ресторане, который втайне считали бы своим.