Призрак Проститутки
Шрифт:
Должно быть, в ушах мачехи сохранился этот стук моих костылей — тук-тук. Мэри была женщина славная, но слишком праведная, и ей невыносимо было знать, что калека-пасынок сохранит ее в памяти в таком виде. Ни один из нас ни разу об этом не заговаривал, и ни один из нас этого не забыл. Помню, к тому времени, когда я добрался до квартиры матушки, у меня разыгралась жесточайшая головная боль — первая из серии хронических мигреней. С этой минуты мигрень стала периодически посещать меня. Вот и сейчас, сидя за ленчем, я чувствую, как она подкрадывается к моим вискам.
Не могу сказать, что именно эти головные боли повинны в фантазиях, которые преследовали меня в детстве, но, так или иначе, я начал проводить все больше часов после школы в своей комнате, рисуя подземный город. Оглядываясь назад, могу сказать, что это было препротивное место. Я размещал под землей клубы, туннели, комнаты для игр и соединял их тайными переходами. Были там кафе-автомат, и спортивный зал, и бассейн. Я хихикал, представляя себе бассейн, заполненный мочой; были у меня там и комнаты пыток, возле которых стояли охранники с восточными лицами. (Я умел рисовать людей с раскосыми глазами.) Это был чудовищный человеческий муравейник, клоака, плод моего юношеского воображения. У меня была даже больница, в одном из крыльев которой орудовали Дракула, Франкенштейн и доктор Харди.
— Как голова — все побаливает? — спросил меня отец в баре ресторана «Двадцать одно».
— Хуже не стало, — сказал я.
— Но и не лучше?
— По-моему, нет.
— Хотелось бы мне залезть к тебе в голову и вытащить оттуда то, что мешает, — сказал он. Это было подсказано не столько чувствами, сколько мыслью о возможном хирургическом вмешательстве.
Я перевел разговор на Рафа и Тафа. Они уже стали «серыми голландцами», и дела у них идут неплохо, сказал отец. Несмотря на возраст, я уже вымахал с отца, а они обещают переплюнуть меня. Отец говорил о них, но я чувствовал, что у него совсем другое на уме.
Он склонен был кидать мне крохи, дававшие представление о его работе. Это было любопытным минусом для человека, призванного выполнять свой долг. При его профессии надо держать свою рабочую жизнь в капсуле, отдельно от семейной. С другой стороны, у отца выработались свои рефлексы безопасности во время Второй мировой войны, когда он служил в Управлении стратегических служб в Европе. Никто не соблюдал тогда особой осторожности. Сегодняшняя тайна на следующей неделе появлялась в заголовках всех газет, а кроме того, обхаживая какую-нибудь дамочку, люди частенько намекали, чем они занимаются. Ведь назавтра самолет сбросит тебя на парашюте в каком-то совсем другом месте. И если дамочка будет об этом знать, она может наставить рога своему супругу (который тоже где-то на войне).
К тому же отцу явно хотелось со мною поделиться. Внимательным родителем он не был, но по крайней мере был романтиком-отцом. Кроме того, был человеком компанейским. Работая сам в Фирме, он хотел, чтобы его сыновья тоже были к этому готовы, и если Раф и Таф были твердо нацелены поступить туда, то отец едва ли мог поручиться за меня.
— Мне сегодня не по себе, — сказал отец. — Один из наших агентов по глупости дал себя подстрелить в Ираке.
— Он был твоим приятелем? — спросил я.
— Не совсем, — ответил он.
— Мне очень жаль.
— Жалость тут ни при чем. Просто я чертовски зол. Парня попросили добыть нам одну бумагу, а бумага эта вовсе не нужна.
— Вот как?
— А черт с ними со всеми, сейчас все расскажу. Только ты держи язык за зубами.
— Да, папа.
— У одного из этих плейбоев из Госдепа разыгралась амбиция. Он пишет докторскую диссертацию по Ираку, которую будет защищать в Джорджтаунском университете. И вот ему захотелось щегольнуть парочкой деталей — таких, что трудно добыть и чтоб ни у кого другого не было. Он направил нам запрос. Официально. Из Госдепа. Можем мы поставить продукт? Ну а мы совсем зеленые. Питательный слой нашего невежества такой жирный, что можно выращивать овощи. Но мы стараемся услужить. И мы ставим на это дело первоклассного сирийского агента, и вот, пожалуйста: потеряли первоклассного оперативника, потому что попросили его в неподходящее время залезть в банку с вареньем.
— А что будет тому человеку из Госдепартамента?
— Ничего особенного. Возможно, мы замедлим его рост, поговорив с одним-двумя людьми из Госдепа, но это чудовищно, верно? Наш парень лишился жизни из-за того, что кому-то понадобилось дать сноску в своей докторской диссертации.
— Мне показалось, что ты расстроен.
— Нет, — поспешил опровергнуть отец, — это не так.
Тут он взял свой мартини, слез с табуретки, взмахнул рукой, словно останавливая такси, и метрдотель тотчас подскочил и повел нас к нашему столику, который, как я уже знал, находился в излюбленном месте отца, у задней стены. Отец посадил меня спиной к залу. За столиком слева сидели два седых мужчины с красными лицами и таким видом, точно их прихватила подагра, а справа сидела блондинка в маленькой черной шляпке с длинным черным пером. На ней было черное платье, жемчуга и длинные белые перчатки. Напротив нее сидел мужчина в костюме в узкую полоску. Я упоминаю об этом, чтобы обрисовать поведение отца: он умудрился, садясь, кивнуть двум подагрикам, словно, будучи человеком светским, готов был вступить с ними в беседу, и совершенно заморозил человека в полосатом костюме, так что тот съежился до ширины своих полосок, а блондинке в черном дал понять, что она звезда среди блондинок в черном. В такие моменты у отца появлялся огонек в глазах, наводивший на мысль о Касбе[6]. Мне всегда казалось в Касбе, что прохожий сейчас остановит тебя и покажет, что у него зажато в руке. Раз — и на тебя смотрит бриллиант. Мне вспомнилась сцена на ковре, когда Кэл Хаббард и Мэри Бейрд катались по полу, и я поспешил опустить взгляд в тарелку.
— Херрик, что-то я последнее время черт знает сколько недель не видел тебя, верно? — сказал отец, разворачивая салфетку и окидывая взглядом зал.
Я не слишком обрадовался, когда отец посадил меня спиной ко всем, но он поспешил подмигнуть мне, как бы намекая, что у него есть на то свои основания. Такая уж у него профессия, как-то раз пояснил он, что ему нужно оглядывать заведение. Я думаю, он подцепил это слово у Дэшилла Хэмметта[7], с которым частенько выпивал, пока не пошел слух, что Хэмметт — коммунист. Тогда отец, считавший Хэмметта умнее себя, тут же прекратил знакомство. Это была потеря. По словам отца, они с Дэшиллом Хэмметтом могли в течение часа выпить каждый по три двойных порции виски.
— В общем, есть причина, по которой я не мог видеть тебя, Рик. — Он был единственным, кто звал меня не Гарри, а Рик. — Я путешествовал до одурения. — Это было сказано не только для меня, но и для блондинки. — Они до сих пор никак не решат, быть мне одним из главных винтов в Европе или на Дальнем Востоке.
Теперь мужчина в костюме в полоску перешел в контрнаступление. Он, видно, что-то лихо загнул, потому что женщина тихо, интимно рассмеялась. А отец в ответ перегнулся ко мне через столик и прошептал: — Ты представляешь, они поручили Бюро координации политики проводить операции из-за угла!
— Как это — из-за угла? — также шепотом спросил я.
— Я имею в виду операции настоящие. Ничего похожего на контрразведку, когда ты пьешь из моей чашки, а я из твоей. Это война. Хоть и необъявленная. — Он повысил голос, чтобы женщина слышала последние две фразы, затем снова понизил до шепота, будто считал, что лучший способ привлечь ее внимание — доводить какие-то слова до ее слуха, а какие-то скрывать.
— Наш устав предписывает вести экономическую войну, — шепотом, но отчетливо произносит он, — а также создавать подпольные группы сопротивления… — И громко: — Ты же знаешь, как мы сработали на итальянских выборах.