Призрак Проститутки
Шрифт:
Я вернулся в «Метрополь», был встречен уже более любезно швейцаром, служителем в лифте и дежурной на этаже, вошел к себе в номер, сел на кровать, пересел на стул возле кровати, вытащил чемодан, осмотрел аккуратный шов, за которым скрывалось двойное дно, где я хранил пленку, снова поставил чемодан в шкаф и внезапно понял, как я вымотался. А я устал от холода на улице, от временного перепада, от подбадривания себя, от нелегкой ходьбы — в Москве все бегут как угорелые, и я, будучи настоящим американцем, не отставал от них. И устал от собственной подавленности. Не помню, чтобы я когда-либо чувствовал себя таким одиноким в спокойный день.
Я спустился вниз, чтобы поесть, но не почувствовал себя лучше. Меня посадили с чужими людьми за стол на восемь человек, накрытый мятой скатертью, не грязной, но и не свежей, как рубашка, которую поносил несколько часов. Единственным блюдом в наличии были котлеты по-киевски — резиновая курица, какую можно подать на банкетах для политических деятелей средней руки, с начинкой в виде масла, похожего по вкусу на смазочное с примесью горечи, исходящей из кухни. Гарнир был переварен, черный хлеб черствый, а в качестве свежих овощей подали тоненький ломтик помидора. Затем появился стакан чаю с кусочком кекса. Прислуживала полная пожилая женщина, явно отягощенная личными заботами. Она без конца вздыхала. И уделяла внешнему миру ровно столько внимания, сколько требовалось, чтобы не потерять работу.
Уже выйдя из-за стола, я понял, что ел в гостиничном кафе, своего рода столовой для постояльцев. В настоящий ресторан, предназначенный для более солидной публики, вели стеклянные двери из холла. Здесь стояла очередь из торговцев на черном рынке и их жен. Внутри лихо играл оркестр, как на выпускных вечерах в Йельском университете, и грохот его причудливых синкоп гулом отдавался в стеклянных дверях.
Я прошел к лифту. Мне необходимо было поспать. И я надеялся, что засну. Дежурная на этаже, с блондинистым ульем на голове, тепло улыбнулась мне, подавая ключ. Я все понял. Ведь я уже много раз проходил мимо ее стола, воочию подтверждая, что являюсь постояльцем. А все ее функции сводились к тому, чтобы выдавать и получать ключи. Настоящий ад. Воздадим же должное Сартру.
Я запер дверь, разделся, умылся, вытер руки полотенцем. Умывальник был с трещиной, мыло — с песчинками, полотенце маленькое и шершавое. Как и туалетная бумага. А это один из десяти лучших отелей в Москве. И вдруг я рассвирепел, сам не знаю на что. Как могут эти люди считать себя нашим величайшим врагом? Да у них нет даже самого необходимого, чтобы являться исчадием зла.
Я залез в постель. Сон не приходил. Все указывало на то, что Небожители зашевелились. Я решил снова встать и прочитать «Альфу». Надеюсь, вы поймете, как я провел год в комнате, которую снимал в квартире Лоуэнталов, если скажу, что первые страницы рукописи я знал наизусть. Впрочем, большинство материалов я знал наизусть. Читал и перечитывал их в те вечера, когда не мог работать над «Омегой». Да, даже когда на этих страницах появилась Киттредж. Работать над «Альфой» было много легче. Ведь мой роман с Киттредж еще не начинался в ту пору, которую я описываю в «Альфе». Одно дело любить женщину в воспоминаниях, и совсем другое — спать с ней в воспоминаниях. К тому же, просматривая пленку, я иногда произносил текст вслух. Это не позволяло внедриться некоторым мыслям. Подобно тому, как Соединенные Штаты и Советский Союз многие годы создавали преграды для радиопередач друг друга, я принимался за чтение рукописи «Альфа», чтобы не подпустить к себе живой образ Киттредж. Это не всегда помогало, но когда помогало — я был вне опасности. Призраки былых трупов не возникали, и я мог существовать, не думая о Киттредж. От нее осталась теперь только «Альфа». И вот я начал произносить вслух первые фразы, медленно, спокойно — звуки выскакивали, как солдаты, в невидимой войне того невысказанного, что принималось сражаться, когда я спал.
Пошел текст «Альфы». Я читал пленку, а некоторые слова шепотом произносил вслух. Передо мной вставала половина моего прошлого, написанная в том стиле, какой я приобрел за годы анонимного писания, но это была хорошая половина моего прошлого.
«Несколько лет назад, вопреки контракту о хранении тайны, который я подписал в 1955 году, поступая в ЦРУ…» Так начинается предисловие к «Альфе». (Рукопись в две тысячи страниц, безусловно, всегда нуждается в предисловии.)
Итак, я снова с головой ушел в книгу и читал с белой стены моего гостиничного номера, служившей мне экраном, прокручивая рукой пленку перед моим специальным карманным фонарем, снабженным кадровым окошком и линзами, — читал вслух о первых годах службы в ЦРУ Гарри Хаббарда; имя это казалось мне таким же чужим, как имя незнакомого человека, которого тебе представили в комнате, полной незнакомцев, чьи имена ты машинально повторяешь. Страницы моего оригинала были так же близки мне и так же от меня далеки, как старая фотография, каким-то образом связанная с моим прошлым.
Рукопись «Альфа». Рабочее название:
Игра
Предисловие
Несколько лет назад, вопреки контракту о хранении тайны, который я подписал в 1955 году, поступая в ЦРУ, я начал писать мемуары, которые, казалось, давали неприкрашенную картину моей двадцатипятилетней службы в управлении. Я ожидал, что мой труд будет средней величины, а он разросся и стал, пожалуй, самыми длинными мемуарами, когда-либо написанными человеком, работавшим в ЦРУ. Возможно, меня пленило высказывание Томаса Манна, что «лишь изнурительно трудное интересно».
Однако эта попытка проследить за изменениями в моем характере и взглядах, происшедшими между 1955 и 1963 годами (а я довел рассказ только до этих пор), ни в коем случае не должна рассматриваться как мемуары. Это скорее Bildungsroman[4], углубленный рассказ о воспитании и развитии молодого человека. Любой искушенный читатель шпионских романов, взяв эту книгу в надежде познакомиться с блестяще закрученным сюжетом, обнаружит, что он попал на незнакомую ему почву. Будучи сотрудником ЦРУ, я имел возможность наблюдать достаточное количество заговоров — некоторые я начинал, другие завершал, во многих служил связным, но осуществление всего заговора целиком мне редко удавалось наблюдать. Я видел их отрывками, кусочками. Вполне разумно прийти к выводу, что в таком положении находятся почти все сотрудники ЦРУ. Мы, посвятившие себя разведке, привыкли иронически смотреть на свою жизнь и обычно не без грусти читаем шпионские романы: «Ах, вот если б у меня работа могла так ладиться». Тем не менее я надеюсь показать изнутри нашу повседневную жизнь и случающиеся в этой жизни приключения, а иной раз и совершенно исключительную по сложности среду, в которую разведчику приходится проникать, продолжая быть членом команды, которая ведет эту уникальную игру.
Часть I
Первые годы, первый тренинг
1
Начну с изложения основополагающих фактов. Моя фамилия Хаббард. Брэдфорд и Фиделити Хаббард приехали в Бостон через семь лет после прибытия «Мэйфлауера», и ответвления нашего клана можно сегодня найти в штатах Коннектикут, Мэн, Нью-Хэмпшир, Род-Айленд и Вермонт. Насколько мне, однако, известно, я первый из Хаббардов, который публично заявил, что семья наша славится не столько своим именем, сколько внушительным количеством адвокатов и банкиров, врачей и законодателей; в Гражданскую войну наша семья дала стране одного генерала, было несколько профессоров, а мой дед, Смоллидж Кимбл Хаббард, был директором школы Сент-Мэттьюз. По сей день о нем ходят легенды. В девяносто лет он садился теплым летним утром в свою одноместную байдарку, делал сотню взмахов веслом в направлении залива Блу-Хилл, затем возвращался. Конечно, сделай дед один неудачный взмах веслом, и он полетел бы в холодную воду Мэна, что могло привести к роковому исходу, но умер он в постели. Мой отец, Бордмен Кимбл Хаббард, известный под именем Кэл (заимствованным от Карла (Кэла) Хаббелла, игрока «Нью-йоркских гигантов», перед которым мой отец преклонялся), был тоже человеком необычным, но столь противоречивым, что моя жена Киттредж, занявшись изучением его характера, написала работу «Двойственная душа». Он был фанфароном и одновременно священнослужителем — могучий дерзкий смельчак, принимавший по утрам холодный душ с такой же неизменностью, с какой другие едят на завтрак яйца с беконом. Каждое воскресенье он посещал церковь и при этом был фантастическим ловеласом. Когда вскоре после Второй мировой войны Эдгар Гувер всячески старался убедить Гарри Трумэна, что нет нужды создавать ЦРУ — всю такого рода работу ФБР-де может взять на себя, — мой отец взялся спасти начинание. Он соблазнил нескольких секретарш, работавших в ключевых отделах Госдепартамента, выудил у них кучу внутриведомственных секретов и сообщил их Аллену Даллесу, который быстро переправил «товар» в Белый дом, придумав историю их получения для прикрытия секретарш. Это, безусловно, помогло убедить Белый дом, что нам необходим отдельный орган, который занимался бы разведкой. После этого Аллен Даллес проникся особой симпатией к Кэлу Хаббарду. «Твой отец никогда в этом не признается, — сказал он мне однажды, — но тот месяц, что он провел среди секретарш, был лучшим периодом его жизни».
Я безмерно любил моего отца, и потому детство мое полно было страхов, волнений, напряжения и внутреннего холода. Я хотел быть для отца средоточием вселенной, а был лишь подмоченным товарцем. Часто я начинал чуть ли не ненавидеть его, потому что не оправдывал его надежд и он редко появлялся дома.
Вот мать у меня была совсем другой. Я — плод брака двух людей, столь же несовместимых, как жители разных планет. Недаром мои родители очень быстро разъехались, а я все мое детство пытался удержать эти две личности вместе.
Моя мать была тоненькой прелестной блондинкой, жившей — если не считать лета, которое она проводила в Саутгемптоне, — в сердце нью-йоркского высшего света, границей которого на западе служит Пятая авеню, на востоке — Парк-авеню, на севере — Восьмидесятые улицы, а на юге — Шестидесятые. Она была еврейской принцессой — с ударением на последнем слове. Но она не могла бы отличить Тору от Талмуда. Воспитала она меня в полном неведении всего, что дорого еврейскому народу, зато я знал имена всех крупных нью-йоркских банкиров с семитскими корнями. Очевидно, мама считала братьев Соломон или братьев Леман возможной гаванью в бурю, если таковая случится.