Призрак Проститутки
Шрифт:
— Старайся запомнить мой маршрут, — крикнул он мне с пятнадцатифутовой высоты, — но не бойся, если собьешься с пути. Удовольствие получаешь и от того, что находишь собственный путь.
И легкими движениями и подтяжками он залез на скалу, прежде чем я успел убедиться, что веревка, обвязывавшая мою талию, по-прежнему на месте, а другой ее конец привязан к дереву наверху, невидимому отсюда. Мистер Монтегю появился над краем пропасти футах в восьмидесяти надо мной, он удобно уселся на край ее, свесив ноги, а веревка — та единственная веревка, с помощью которой он будет меня подстраховывать, — была небрежно обмотана — и всего один раз — вокруг его талии.
— А если я упаду, я вас не утяну за собой? — тихо, но отчетливо прокаркал я, усилий же мне это стоило таких, как если бы я выстрелил.
— Я на якоре, а якорем служит дерево. — Он широко улыбнулся мне сверху. — Начинай. Я буду посылать тебе подсказки с помощью почтового голубя.
Я начал понимать, что вливало в него силы. Трусость, замеченная у других, производит, наверно, такое же действие, как ложечка икры.
Что можно сказать о красоте чувства, которое возникает от страха перед скалой? На меня была наложена епитимья. Я понимал логику Господа. Зерно сострадания обретешь, востребовав его.
Приступив к восхождению, я с ужасом обнаружил, сколь вертикальна стена. Я-то думал, что, может, будет какой-то наклон в мою пользу, но нет. Скала была вертикальна. Правда, она была в трещинах, царапинах, выпуклостях и впадинах, она была негладкой, и цепляться было за что. Нащупав вытянутой рукой дружественный выступ и увидев небольшую впадинку, куда можно поставить ногу, я стал на нее, подтянулся и вот уже на фут поднялся над рифом. И тут я ощутил то же волнение, что и в мой первый великий день. Да, вот так же хорошо мне было, когда я впервые спрыгнул с палубы яхты в залив Блу-Хилл. А тут еще и мистер Монтегю, желая приободрить меня, потянул за веревку.
— Если тебе понадобится помощь, — скомандовал он мне, — крикни: «Натяните». — И демонстрации ради потянул сильнее за веревку.
Я сразу стал меньше чувствовать свой вес, и мне захотелось лезть дальше. Нащупав еще один выступ и еще одно углубление для ноги, я подтянулся, потом еще и еще. Бросил взгляд вниз и обнаружил, что поднялся уже футов на восемь. Роскошно! Нашел еще один выступ, и как раз над моим коленом, — один из карманов, о которых говорил Монтегю, углубление величиной с ямку на столе для игры в пул. Я поставил туда ногу и теперь мог передохнуть. Скала казалась живой. От нее исходили запахи, в ней были желобки, куда набилась грязь, торчащие локти, подмышки, причинные места. Не стану преувеличивать, но, право же, я не был готов к столь интимному общению. У меня было такое ощущение, будто я взбираюсь по телу гиганта, состоящего из костей, плоти и частей тысячи человеческих существ.
Довольно скоро началась более трудная часть восхождения. Я добрался примерно до середины, а как дальше лезть, было непонятно. В пределах досягаемости не было ни одного выступа, за который я мог бы уцепиться, ни единой расщелинки, куда я мог бы поставить ногу. Очутившись в безвыходном положении, я познал мучительную нерешительность, какая овладевает альпинистом. Ноги и руки у тебя горят от волнения, пока ты решаешь, пытаться ли лезть дальше или же спуститься на несколько футов и поискать другой путь. Застыв на скале, не в силах издать ни звука, чувствуя, как пустота подо мной уходит в безвозвратное прошлое, я всматривался в скалу с таким же вниманием, с каким ростовщик всматривается в сомнительные драгоценности. Думаю, половину того, что следует знать альпинисту, я узнал за первые пять минут пребывания на Выдриных скалах, где я быстро приобщился к великому миру вертикальной каменной стены. Малейшая неровность в ней может оказаться необычайно ценным другом, коллегой-предателем, чьими услугами, однако, можно воспользоваться, закрытой дверью или прямым врагом. А я умудрился загнать себя в гробовой угол как раз над нависшим куском скалы.
Я застыл, с трудом переводя дух и совершенно не понимая, что делать дальше. Чем глубже я старался втиснуться в расщелину, куда помещалась лишь часть моего тела, тем больше мне приходилось напрягать руки, с трудом державшиеся за скалу. Я услышал голос Монтегю:
— Не свей себе там гнезда. Семьей все равно не обзаведешься.
— Я не знаю, что делать дальше! — крикнул я.
— Спустись на несколько футов. Бери вправо.
Здесь я обнаружил любопытную сторону своей натуры, которая не проявляется в нормальных условиях. Сделав первый шаг вниз, выискивая справа возможности, о которых говорил Монтегю, я увидел, что быстрее обойти нависший кусок скалы можно слева. Это будет рискованнее. Если двинуться вправо, я мог, следуя совету Монтегю, по крайней мере рассчитывать, что выберусь, тогда как левее я видел возможность для одной подтяжки, потом для другой, а потом, футов на десять выше, — гладкий камень с двумя вертикальными трещинами на расстоянии пяти футов друг от друга, так что, возможно, удастся сделать одну-две подтяжки — сказать трудно. То, что сверху кажется выступом, может оказаться лишь тенью от выпирающего камня; то, что кажется впадиной, куда можно поставить ногу, — лишь бороздкой в камне.
Я принял решение двинуться влево. Это было мое решение. Такой рекомендации я не получал, и при удаче это могло бы быть записано мне в плюс. Такова была логика моих рассуждений. Судорожно дыша, словно женщина при родах (этот образ объясняется моим юношеским, навеянным фильмами, представлением о том, как ведет себя женщина при родах), я чувствовал, как семимильными шагами совершенствуется мое религиозное образование. Достижение — это Добродетель, а Добродетель — это Благодать. Можно совершить немыслимое с помощью интуиции. Двигаясь влево, я делал такие прыжки, на какие прежде никогда бы не отважился. Отчаянно стремясь доказать правильность сделанного выбора, я карабкался с одного рубца на другой, сознавая, что ни один из них не выдержал бы меня дольше секунды, — я лез не останавливаясь, совсем как сам Монтегю, и вдруг обнаружил, что стою на крошечном выступе над свесом.
— Трижды ура, мальчик мой! — крикнул сверху Монтегю. — Загвоздка позади.
До меня дошло. Самое страшное я прошел. Дальше я уже лез в состоянии восторженного возбуждения, не менее опасного, чем полнейшая паника.
— Отлично, — сказал Монтегю, когда я присоединился к нему. — Теперь мы попробуем тебя на более трудном подъеме. — И начал упаковывать снаряжение для переезда к месту следующего испытания.
3
Страх, одолевающий тебя на скале, скоро обретает определенные пропорции. Если ты не совершаешь подъема сам, как Монтегю, а подстрахован сверху опытным альпинистом, тебе скоро становится ясно, что ты можешь позволить себе и упасть. Не зная в свой первый подъем о такой возможности, я передвигался так, словно при малейшей ошибке меня подстерегала смерть. Лишь во время второго восхождения, которое я совершил в тот день по вертикальной стене пропасти, я понял, что нахожусь в сравнительной безопасности. Ибо, сделав неудачный прыжок и соскользнув с крошечной выщерблинки, я полетел вниз, но пролетел всего пару футов и лишь оцарапал себе колено. Веревка страховала меня сверху.
С тех пор я немало преуспел. Мистер Монтегю принял приглашение отца провести свой двухнедельный летний отпуск на Доуне. Таким образом, в течение двух недель я каждый день отправлялся с ним в экспедицию. (Причем часто под дождем.) Однажды он взял с нами двух моих двоюродных братьев, но мне не доставило удовольствия наблюдать, как они боятся. Просто я чувствовал себя — редкий случай — ветераном.
Мы с мистером Монтегю предпочитали ходить вдвоем. Каждый день он ставил передо мной новую задачу. Он научил меня держаться пальцами и прижиматься к камню ладонями. Я узнал, как натирать гладкий камень нижней частью ладони. Мне было показано, как держаться лежа спиной и как отталкиваться, а также как взбираться по расщелине. Мы поднимались с Монтегю по узким расщелинам и перелезали через валуны; он ставил передо мной задачу выбраться из-под навеса и подняться на одних руках. Да простит меня читатель, но я перечисляю эти технические детали, чтобы показать, на каких разных скалах мы проводили дни. Бывали ночи, когда я засыпал, а в ушах стоял звук вбиваемых крючьев и креплений и скрипела веревка, которую мистер Монтегю протягивал через карабин наверху.
Я влюбился в безграничные возможности скалолазания. Неловкий, пользуясь больше руками, чем ногами, опираясь больше на волю, чем на знания, я взбирался по многим скалам, собирая на себя всю грязь с камня. В эти две летние недели у меня не было ни одного пальца, локтя или колена, которые бы не болели, а бедра и голени были все в царапинах, но я был счастлив. Пожалуй, впервые в жизни я был по-настоящему счастлив, и таким образом в семнадцать лет уразумел истину, к которой некоторые и близко не подходят всю жизнь: острее всего ощущаешь счастье между периодами страха и ужаса. Поскольку каждое восхождение, в общем, было труднее предыдущего, почти не было такого дня, когда бы я не истекал потом. Я свыкся со страхом так же, как тело во время гриппа свыкается с высокой температурой. Я познал неумолимый закон страха. Его надо побеждать, иначе он набирает силу и тревожит твои сны. Случалось, я не мог довести восхождение до конца и вынужден был спускаться вниз. Однако в скалолазании труднее спускаться, чем лезть вверх, ноги должны сами находить опору, а они умеют это делать гораздо хуже, чем руки. Поэтому я часто соскальзывал вниз, болтался на веревке, потел и понимал, что я жалкий трус, а потом не мог заснуть из-за владевшего мной ужаса: ведь завтра надо возвращаться туда и все-таки совершить восхождение. Это был императив. В таких случаях приходится поднимать со дна все корабли, которые ты потопил в детстве из-за того, что не хватило храбрости, — да, именно вытаскивать их из глубин себя. У меня было такое чувство, будто все детские страхи, угнетавшие меня, начали всплывать на поверхность — их выносило наверх из кладбища неосуществившихся надежд. Но какая же это ненадежная операция! Всякий раз, как мне не удавалось совершить восхождение, страх, от которого я надеялся излечиться, не исчезал, а начинал разъедать меня, и я чувствовал себя гнилушкой.