Призрак Проститутки
Шрифт:
Соискатель. Безусловно нет.
Спрашивающий. И никогда им не были?
Соискатель. Однажды я был близок к этому, но удержался.
Спрашивающий. Отлично. Могу тебя понять. Пошли дальше.
Соискатель. Пошли.
Спрашивающий. А с женщинами у тебя получается?
Соискатель. Это всем известно.
Спрашивающий. Считаешь себя нормальным человеком?
Соискатель. Еще бы.
Спрашивающий. А почему у тебя тут неровная линия?
Соискатель. Вы у меня спрашиваете?
Спрашивающий. Давай я перефразирую свой вопрос. Занимаешься ли ты с женщинами чем-то таким, что в обществе могут счесть выходящим за обычные нормы?
Соискатель. Вы имеете в виду необычные акты?
Спрашивающий. Уточни.
Соискатель. А вы не могли бы задать мне более точный вопрос?
Спрашивающий. Тебе нравится, когда тебя сосут?
Соискатель. Не знаю.
Спрашивающий. Ну а когда тебе слишком страстно отвечают?
Соискатель. Дассэр.
Спрашивающий. Да, сэр, что?
Соискатель. Да, это вызывает у меня ответную реакцию.
Спрашивающий. Не расстраивайся. Это не помешает нам взять тебя. А вот если бы ты на этом месте соврал, тебе бы это сильно повредило.
Соискатель. Благодарю вас, сэр. Я понял».
На меня пахнуло потом того дня. Я же соврал детектору: я ведь все еще был девственником. Даже если две трети моей группы в Йеле были, по всей вероятности, такими же, признаваться в этом было не слишком приятно. Ну как сотрудник ЦРУ мог быть девственником? Со временем я узнаю, что многие соискатели соврали, оберегая такую же тайну. Но в этом ничего не было страшного. Тесты существовали для того, чтобы выявить людей, способных поддаться шантажу. А хорошо воспитанных выпускников колледжа, присваивающих себе больший, чем на самом деле, опыт, вполне можно было принять такими, какие они есть.
Те недели, в течение которых шло тестирование, я жил в общежитии Ассоциации молодых христиан и питался вместе с другими соискателями в закусочных. По большей части это были выпускники государственных университетов с дипломами по управлению, футболу, языкам или внешней политике, по экономике, статистике, агрономии и другим подобным специальностям. Обычно один из профессоров проводил с ними беседу в порядке прощупывания, и если у них возникал интерес к такой работе, они получали письмо с предложением карьеры в правительственном учреждении с выездом за границу — ответ следовало послать на адрес почтового ящика в Вашингтоне, округ Колумбия.
Я делал вид, что со мной тоже было проведено такое прощупывание, но поскольку у меня не было диплома ни по управлению, ни по экономике, ни по политическим наукам или прикладной психологии, я делал вид, что изучал марксизм. Никто из моих новых знакомых ничего в этом не понимал. Так что мне это сходило с рук, пока я не встретил Арни Розена, чей отец был троюродным братом Сиднея Хука[12]. Возможно, отдавая должное этой ветви своей семьи, Розен читал в юности Ленина, Троцкого и Плеханова — не для того, заверил он меня, чтобы пропагандировать их идеи, а для того, чтобы подготовиться к будущему выступлению против них. Однажды утром он сказал мне за блинчиками и сосисками:
— Взяв старт, я уже знал весь бред идей Ленина.
Ну еще бы: ведь у Розена был диплом с отличием Колумбийского университета. Я сразу почувствовал к нему антипатию.
В течение этих четырех или пяти недель моя жизнь, как и жизнь других соискателей, проходила в переходах из одного здания в другое в комплексе из четырех зданий, выстроившихся на добрых четверть мили вдоль Зеркального пруда — от памятника Линкольну к памятнику Вашингтону. Серыми сухими зимними утрами эти здания мало чем отличались от виденных мной фотографий Дахау — такие же длинные двухэтажные бараки, протянувшиеся в бесконечность. Во время Второй мировой войны мы ютились в зданиях, построенных для правительственных учреждений. А после войны получили и другие помещения в боковых улочках и во многих прекрасных старых домах — специальные правительственные автобусы бутылочно-зеленого цвета развозили нас по Туманной низине, от одного дома к другому. Мы заполняли вопросники и ходили группами — ни дать ни взять призывники.
Все это время, как я уже говорил, я делал вид, что ничем не отличаюсь от моих друзей. А по правде говоря, это существование было настолько не похоже на то, какое я вел в Йеле, что я чувствовал себя иностранцем в собственной стране. Чаще всего у меня возникало такое чувство, когда я слушал лекцию то тут, то там, в одной из аудиторий с бежевыми стенами, черной доской, американским флагом на подставке, темно-черным, словно грязным, ковровым покрытием и складными стульями с привинченным сбоку столиком для писания. Мои однокурсники были, как и я, коротко, в добром американском стиле, острижены (во всяком случае, этот стиль считался приемлемым для восьмидесяти процентов моих сокурсников), и хотя в общем-то мы вели себя не как обитатели общежития для молодых христиан и не как слушатели Гарвардской школы бизнеса, а как нечто среднее, не могу сказать, чтобы я чувствовал себя таким, как все. Я обнаружил, что очень мало знаю о моих соотечественниках, во всяком случае, тех, кто, как и я, пытался поступить в ЦРУ. Да и сам я жил словно в каком-то нереальном мире. По размышлении я пришел к выводу, что это — знакомый ветер в моей одинокой гавани.
Время от времени я ездил в плавучий домик на канале в Джорджтауне, который Киттредж и Проститутка купили в первый год супружества, и эти вечера чрезвычайно поднимали мне настроение. К ужину у них бывали высокопоставленные гости. В один из вечеров там был Генри Люс[13] — он отвел меня в сторонку и сообщил, что знает моего отца. Люс был седой, с густыми черными бровями и хриплым голосом.
— У тебя будет чудесная жизнь, — сказал он. — Придется принимать решения исключительной важности, и самое приятное, с ними будут считаться! Они будут приниматься в расчет! Мне приходилось работать над крупными проектами, которые не сводились только к моим интересам, и могу признаться тебе, Гарри, поскольку у нас с тобой одно уменьшительное имя — не важно, происходит Гарри от Херрика или от Генри, — это ни с чем не сравнимо. Дело в том, что ты будешь работать для осуществления чего-то более масштабного, Гарри! — И, отпуская меня, он, как священник, снял руку с моего плеча.
Не стану кривить душой, будто я не благодарен за эти слова, ибо после вечеров у Монтегю я возвращался к моим братьям-псам в общежитие и видел, что их волнует, кому будет брошена очередная кость. Я же чувствовал себя этаким радиоактивным псом. Я был озарен внутренним светом. Я нашел Фирму, и я попал в нее. ЦРУ — это не только длинные, похожие на сараи здания или немыслимо маленькие кабинетики, где стоит затхлый дух от множества напиханных туда людей, не только склабящиеся инквизиторы, которые пристегивают тебя ремнем и подключают к аппаратуре, — нет, ЦРУ — это собрание элегантных людей, втайне объединившихся, чтобы вести столь благородную войну, что ради участия в ней ты можешь и готов шагать годы по грязи и колдобинам. Ах, эти вечера в плавучем домике! Ведь именно Проститутка первым сказал мне в день моего последнего теста, что я принят, принят и утвержден. А моим соседям по общежитию предстояло ждать еще целых три дня, чтобы об этом узнать, и я страдал, что не могу поделиться с ними услышанным, — вот тут я обнаружил, что удерживать что-то в тайне, когда тебе хочется этой тайной поделиться, так же трудно, как удержаться от выпивки в тяжелый день.
Итак, мы были приняты и в одно прекрасное утро явились на лекцию по ориентации. Автобус повез нас, человек сто, с Девятой улицы, где находилась служба персонала, в старый пятиэтажный особняк с крышей в стиле королевы Анны, что стоит за Госдепартаментом. Там нас затолкали в маленькую аудиторию, находящуюся в подвальном помещении. Сидевший на сцене человек, которого я вполне мог бы принять за профессора престижного университета, поднялся при нашем появлении и сказал:
— Да будет известно всем, кто об этом не знает, что отныне вы работаете в ЦРУ.