Призвание варягов. Норманнская лжетеория и правда о князе Рюрике
Шрифт:
Считается, что это убеждение исходит из соотнесения материалов археологических исследований на обширном археологическом ареале эпохи неолита, характеризующихся памятниками ямочно-гребенчатой керамики, с этническим определением этого круга древностей, носителей которых многие исследователи связывают с предками финно-угров [290] . «Тысячелетиями финны прочно удерживали за собой некогда освоенные территории от Урала до Ботнического залива» [291] .
Соседями финно-угорской общности с юга (их размещают в южных регионах Восточной Европы, возможно, с примыкающими областями азиатских степей – Южным Приуральем) выступали носители индоевропейской языковой общности: индоиранцы (арии) где-то с III тыс. до н. э., затем с начала II тыс. до н. э. – представители так называемого древнеевропейского единства, характеризуемого как нерасчлененная славяно-балто-германская общность, из которой в I тыс. до н. э. выделяются носители балтских языков, традиционно отождествляемые с рядом культур раннего железного века Подвинья, Поднепровья и Поочья, где они становятся непосредственными соседями финно-угорского мира [292] . Данные носители балтских языков практически отождествляются специалистами в области лингвистики как непосредственные предки литовцев [293] .
Не углубляясь далее в эти необъятные сюжеты, стоит только отметить, что представленная картина «отсекает» от русской истории всю Восточную Европу, начиная с древности и вплоть до второй половины I тысячелетия н. э., т. е. до расселения в этих пределах восточноевропейского славянства, которое единственно связывается с генезисом русской истории. Естественно, варягам, как они трактуются в современной науке, на этой карте нет места до конца I тыс. н. э. В этом смысле между сторонниками различных концепций разногласий нет: варяги в любом случае (связываются ли они с ославяненными варинами или с некими обобщенными скандинавами, ославянившимися на месте) пришли сюда с запада, с Балтики, и могли расселиться здесь не ранее IX–X вв.
Но современные научные концепции находятся в явном противоречии с основным источником – ПВЛ, которая знает варягов как отдельную европейскую общность, не смешивая их ни с финно-угорскими, ни с балтскими народами, рассказывает о варягах в Восточной Европе, по крайней мере, хронологически синхронно с южнобалтийскими варягами и ничем не намекает о «пришлости» восточноевропейских варягов: о них говорится как о насельниках на своей земле.
Это был один из многих фактов, столкнувшись с которым, я стала сомневаться в правильности имеющихся научных концепций по этнической истории Восточной Европы в древности. В своих размышлениях над данными вопросами я стала исходить из допущения, что ошибся не летописец, а современная наука. То есть ПВЛ правильно освещает картину одновременного расселения варягов в двух областях: на южно балтийском побережье и в Восточной Европе. Но как и когда они расселились на этих довольно обширных территориях? И как шло расселение, т. е. какая территория была для них исконнее?
Подойдя к этому вопросу, я решила прежде всего выяснить, как и когда возникла та самая этническая карта Восточной Европы в древности, согласно которой носители одной финно-угорской семьи языков «тысячелетиями удерживали за собой» гигантские территории от Урала до Ботнии, так никогда и не создав на этих территориях единой крупной этнополитической общности. И это за тысячелетия!
Как выяснилось, современные представления о том, что единственными насельниками на севере Восточной Европы в древности были носители финно-угорских языков, возникли сравнительно недавно, около середины XIX столетия. Но эти представления имели свой пролог, которым послужили также работы многожды упоминаемых мною шведских историков и литераторов предыдущих веков, создававших легендарную историю предков шведов, издревле властвовавших над территориями Северо-запада Восточной Европы и собиравших дань с местного населения. Одним из вдохновляющих мотивов было как раз стремление обосновать историческое право Швеции облагать данью эти области, что после Столбовского мира 1617 года означало на деле идеологизацию получения выгод от контроля за русской торговлей (прежде всего, за торговлей хлебом) с Западом, а после поражения в Северной войне – оправдание попыток реванша с целью возврата земель в устье Невы, где рос молодой Санкт-Петербург.
Основополагающим моментом в этих рассуждениях было создание определенной этнической карты восточноевропейского Северо-Запада, согласно которой славяне и русские были разными народами, т. е. русские были на самом деле шведами, а финны жили в этих областях задолго до появления здесь славян, пришедших поздно и подчинивших местные финноязычные народы, до этого подчинявшихся шведо-варягам и платившие им дань (X. Бреннер, И. Штраленберг, А. Моллер, С. Паулинус/Линдхейм, Ю. Тунман и многие другие). Идея о том, что за именем русских в древний период скрывались шведы, начала формулироваться Бреннером, «открывшем» связь имени Русь с финским наименованием шведов «rotzalainen» (подробнее см. здесь). Но это «открытие» Бреннера, в свою очередь, покоилось на вере в распространившуюся благодаря Рудбеку мысль о том, что предки финнов заселяли Восточную Европу вплоть до Дона задолго до других народов, а предки шведов их покорили и собирали с них дань [294] .
Монтаж образа шведо-руссов был достаточно длительным процессом, и важное звено в этой цепи было введено упомянутым Бреннером, который стал утверждать, что имя Русь произошло от названия финнами шведов как «rotzalainen» или «rossalainen», а последнее, в свою очередь, произошло от Рослагена. Это было логическим развитием Рудбековских экзерсисов относительно шведо-варягов. Поскольку варяги звались Русь, то потребовалось только небольшое усилие фантазии, и Русь также обрела шведское звучание в финноязычном обрамлении.
Тогда же в качестве аргументации стали предприниматься попытки все местные названия рек, озер, гор на севере и в центре Восточной Европы объяснять если не из шведского, то из финского языка [295] – третьего было не дано, но это – тема отдельного разговора. Здесь же важно подчеркнуть, что у истоков современных представлений об этнической картине древней Восточной Европы обнаруживаются те же шведские историки и писатели, которые своим историозодчеством заложили основы норманнизма, причем созданная ими картина расселения народов в Восточной Европе выступала необходимым условием при создании очередного их фантома – фантома о шведском происхождении имени Руси при посредстве финского Ruotsi.
Следует учитывать, что традиции шведской университетской школы оказали глубокое влияние на формирование гуманитарной науки в Финляндии. Собственно, королевская академия в финском Обо (1640) была одним из четырех первых шведских государственных университетов, считая университеты в Уппсале, Дерпте и Лунде. Соответственно, весь комплекс идей готицизма и рудбекианизма, свойственный шведской исторической мысли XVII–XVIII вв., пронизывал и ученый мир Обо. Достаточно вспомнить, что там защищал свою диссертацию о шведском происхождении летописных варягов Альгот Скарин.
Этот момент важно принимать во внимание, поскольку следующий этап развития представлений об этнической карте Восточной Европы в древности связан уже с финскими учеными, в частности, с деятельностью таких крупных финских филологов и фольклористов, как М.А. Кастрен (1813–1853), Д. Европеус (1820–1884) и др. Эта плеяда финских деятелей культуры принадлежала поколению финской интеллигенции, сложившемуся на волне пробуждения национального самосознания в Финляндии в первой четверти XIX в. Образованные круги финского общества обратили свой интерес на исследование финского языка, финского фольклора, для того чтобы исследовать корни народной культуры и показать место «финского племени» во всемирной истории. В немалой степени этот энтузиазм подогревался утвердившимся в европейской культуре принципом, рожденным в эпоху Просвещения, – считать главным цивилизационным признаком наличие национальной письменной культуры, выраженной в памятниках письменности, а народы, письменных памятников не имевшие, отодвигать в разряд «неисторических» и стоящих вне цивилизационных процессов. Тем самым одним махом обездоливались в плане исторической роли многие европейские народы, культура которых развивалась и хранилась в лоне устной традиции – к таким народам относились и финны.
Издание знаменитым финским фольклористом Э. Леннротом памятника «Калевалы» в 1835–1849 гг. показало европейскому сообществу, что памятники устной традиции ничуть не менее ценны, чем памятники письменной традиции, и сыграло большую роль в привлечении внимания европейского общества к проблемам культур финноязычных народов. Не меньшую известность получили труды Кастрена по сравнительному языкознанию и исторической лингвистике финно-угорских языков, а также вклад Европеуса в собирание и систематизацию финского фольклора.