Про людей и звездей
Шрифт:
Дверь квартиры открыла Раиса. Поздоровалась официально-холодно:
– Добрый день. Вас ждут в кабинете.
Будто с совсем незнакомым человеком. Будто не угощала Улю своими знаменитыми пирожками и не стелила ей постель в комнате для гостей, когда после очередной затянувшейся тусовки Пепита тащила подругу ночевать к себе: «Какое «домой»? С ума сошла! Одна! В такую даль! Изнасилуют на фиг!»
Переступая порог Пепитиного кабинета, Уля почувствовала, что к колотящемуся, как сумасшедшее, сердцу, ватным ногам прибавилась еще и страшная сухость во рту. Потому и «здрасте» прозвучало как «здгахте». Пепита сидела в глубоком кожаном кресле, держа в руках
– Здравствуй. Садись.
Уля села напротив на обитый коричневой кожей диван.
– Спиртного не предлагаю, – сказала Пепита. – Во-первых, еще рано, а во-вторых, судя по физиономии, ты вчера не постничала.
– А что, заметно? – забеспокоилась Уля и завертела головой в поисках зеркала.
– Не суетись. Это только я такая проницательная, – ухмыльнулась Пепита и крикнула куда-то в глубь коридора: – Рая, принеси нам, пожалуйста, чаю покрепче! – И уже Уле: – Есть хочешь?
Асеева помотала головой.
Пепита отложила книгу и сняла очки:
– Ну рассказывай…
Перескакивая с одного на другое, перебивая саму себя, Уля рассказала Пепите и про то, как злосчастный снимок появился в газете, и про то, как на нее утром смотрел Булкин, и как она вчера напилась до скотского состояния, только б забыться и заглушить ощущение вины и ненависти к самой себе. Закончила словами Робика, сказанными ей перед уходом: «И ты, Улька, тоже уходи, пока Габаритов тебя совсем не сломал».
– То, что Булкин – настоящий мужик, я и до этого знала, – хлопнула себя по коленке Пепита. – Только все понять не могла, как это он в вашем концлагере столько времени терпит?
– Почему в концлагере-то? – встрепенулась Уля. – Просто у нас дисциплина и строгое единоначалие, как во всех ведущих западных фирмах.
– Едино… чего? – издевательски прищурилась Пепита. – Концлагерь у вас или, точнее, тюремная психушка, где главврач – параноик или деспот-шизофреник. Тебе как больше нравится?
– Ты не права, Пепита! – горячо заговорила Уля. – Алиджан Абдуллаевич просто лучше всех знает, как делать сверхприбыльную газету, что читателям нужно и вообще…
– А ты, значит, с ним согласна? В том, что читателям нужно, чтобы вы врывались в палату к умирающим, чтоб щелкали тайком на похоронах искривленные в крике рты вдов и матерей, в том, чтобы трясли чьим-то грязным бельем и у человека после этого рушилась жизнь?
– Ну да! – рванулась к Пепите верхней частью туловища Уля. – Как ты не понимаешь? Ведь обывателю только это и надо!
– А обыватель в твоем понимании кто? Моральный урод, которому в кайф читать, как хреново ближнему? Садист, с удовольствием рассматривающий мумию ребенка, которого родная мать сначала полгода морила голодом, а потом еще два года не хоронила? Да, по статистике в стране шесть процентов – психически больные люди. В Москве, думаю, еще больше. Выходит, ваше «Бытие» на них рассчитано? Тогда так под названием и напишите: «Издание ориентировано на психически неполноценных». Только и им твою газету читать нельзя – состояние усугубится.
Уля резко поднялась с дивана:
– Помнится, раньше ты была не против, когда «Бытие» про тебя писало! Про презентации твоих новых альбомов, про новые программы, даже про твой развод! Или тебе моя газета только тогда нравится, когда что тебе надо пишет? Чего ж ты перед шизофрениками распиналась, рассказывая, – Асеева закатила глаза и плаксиво прогундосила, – про свою душевную боль!
– Перестань кривляться! – одернула ее Пепита. – Я себя не оправдываю. Сознаюсь: иногда противно было, что «желтую» газетенку в своих интересах использую. Утешалась тем, что все так делают. И сейчас, если б вот это, – Пепита подняла с пола свежий номер «Бытия» и потрясла им в воздухе, – кто другой написал, разозлилась бы страшно, но в первую очередь на себя – посчитала бы, что это плата за прошлые услуги… Но ты! Как ты могла? Ты ж все про меня знаешь! Знаешь, что у меня с Питером серьезные отношения, что, кроме него, никого нет, что я замуж за него собираюсь! Что он сейчас в Москве, наконец! Кстати, он уже звонил. Доложил, что все киоски в моих портретах и он не мог пройти мимо.
– И что? – испугалась Уля. – Теперь все? Он тебя бросит?
– Ну не думаю, что все уж так трагично. Питер мужик умный, да и в Америке у них бульварной прессы, которая всякие сплетни про звезд пускает, предостаточно. Но настроение у него испортилось. Теперь с друзьями-коллегами объясняться придется, чего это он русскую шлюху на закрытые вечеринки таскает и к маме знакомиться возит…
Уля молчала, уставившись в покрытый арабским шелковым ковром пол.
– Ты пойми, я тебя не мозги парить позвала! – горячо заговорила Пепита. – Не полоскать тебя мордой в помоях и покаяния от тебя требовать! Мне больно, что тебя, неглупую и в общем-то несволочную девчонку, в суку превращают. В тварь бессовестную и бессловесную… И то, что у вас там сейчас происходит, только начало. Паранойя, она имеет свойство прогрессировать. Вот увидишь, через полгода Габаритов устроит вам «1984-й» по Оруэллу.
– А чего было-то в восемьдесят четвертом? – растерялась Уля.
– Эх, темнота ты, Асеева! Книжек вообще не читаешь, что ли? Был такой английский писатель – Оруэлл. Книжку написал «1984-й». Про некую страну, где все основано на страхе, где преступлением является даже не протест – это давно искоренено, а сама мысль о непослушании Вождю. Где все друг за другом следят, друг на друга доносят, где за любое проявление человеческого чувства подвергают изощренным пыткам и казнят.
– А это он про что вообще написал?
– Судя по тому, что роман был написан в сорок восьмом году, который – надеюсь, это-то ты знаешь? – был самым страшным при правлении Сталина, про «вождя всех времен и народов» и «лучшего друга пионеров». Про репрессии, про приговоры без суда и следствия, про животный страх, который он насаждал в стране и из-за которого люди доносили даже на самых близких. «Старший брат смотрит на тебя» – это оттуда. Да что я тебе рассказываю – ты почитай сама. Не хочешь Оруэлла, Замятина почитай. Кстати, его роман «Мы», кажется, сейчас даже в школе проходят. Или нет?
Уля пожала плечами.
– «Мы» Замятин в начале двадцатых написал, – продолжила просвещать подругу Пепита. – У него там уцелевшие после катастроф и мора люди в отгороженном высоченными стеклянными стенами городе живут. В стеклянных домах, где и стены, и потолки, и даже мебель – из стекла. Чтоб все у всех на виду. Шторки разрешают опускать только в сексуальные часы, на которые выдают талончики. У людей нет имен, а только буквенно-цифровые обозначения, и партнеров для удовлетворения сексуальных потребностей подбирает Система. И так же, как у Оруэлла, всякая свободная мысль, несанкционированная симпатия к другому «нумеру» – преступление, карающееся смертью или операцией, во время которой члену стеклянного общества удаляют фантазию. И он становится даже не скотом, а просто слизью, пылью, камушком керамзита. Ты почитай-почитай – тебе полезно будет.