Про муху и африканских слонов

Тихомиров Олег Николаевич

…Тоскливо сидеть дома, если ты здоров, но притворяешься больным. От скуки я полистал учебники, сделал кое-какие упражнения, прочитал — и даже с интересом — о Цезаре.

И вот я снова в школе. Гляжу невинными глазами на Фаину Петровну. Историчка прошлась взглядом по нашим лицам, остановилась на мне.

— Иди сюда.

Я стал рядом со столом.

— Как твоя фамилия?

— Тихонов.

— Вот что. Расскажи нам обо всем подробно.

Я переступил с ноги на ногу:

— О чем?

— О Цезаре. А ты про что

подумал?

— Тоже про него.

— Вот чудненько. Рассказывай.

И тут я всех огорошил. Я говорил о римском императоре так, будто сам ходил с ним в походы, правил страной и наконец попал в лапы заговорщиков, среди которых были его прежние дружки — Брут и Кассий.

Одноклассники аж рты пораскрывали: во, мол, дает! Когда я закончил, Фина сказала:

— Отлично ответил. Ладно, иди на место. Садись.

Я задержался у стола, хотел увидеть, как она ставит мне пятерку. Но она не торопилась. И вдруг спросила с удивлением:

— А почему ты тут стоишь?

— Вы же меня вызвали.

— Кто вызвал?.. Я?

— Ну да, Фаина Петровна.

— Кого я вызвала?

— Меня.

— А ты кто такой?

Я оторопел. Но все же выдавил:

— Тихонов… Сергей.

— У нас такого нет, — решительно произнесла историчка.

На лбу моем выступили капли пота.

— Как же!.. Смотрите… — Я попытался показать ей свою фамилию в журнале.

— Куда ты лезешь пальцем? Говорят тебе, садись на место.

В полной тишине я подошел к парте, хотел сесть, как вдруг услышал голос Фины.

— Разве это твое место?

— А чье же?

— Цезаря.

Грянул смех. Хохотали все. Даже Вовка. Но громче всех смеялась историчка. «Вредина», — мелькнуло у меня в голове. Я сел за парту, сказал Вовке:

— Подвинься, Брут.

Он подвинулся, но продолжал свое «гы, гы, гы»… В голове моей тут что-то дзынькнуло, булькнуло, и я тоже расхохотался, сам не зная, зачем.

Сюрприз

В ту ночь я вернулся в Москву. За бутылку водки мама нашла машину, которая может доставить нас от вокзала к дому. Я не знал, что такое водка. Понимал лишь, она ценнее денег: не даром мама то и дело проверяла в поезде — на месте ли бутылка, не разбилась ли. Помнил, как и в Пензе, откуда мы уезжали, кто-то говорил: «Счастливой дороги. Не выходите на станциях. И главное — берегите бутылку!»

Все пока было хорошо. Поезд наш не бомбили. Бутылка цела.

Неужели мы теперь ехали по Москве? Я пытался смотреть в окна, но ничего не видел: улицы темные, во дворе тоже ни огонька. В неосвещенном подъезде мы поднялись на лестничную площадку второго этажа, поставили вещи, и мама хотела открыть дверь плечом, но замок не отпирался.

— Может, замок сменили? — проговорила мама.

Тогда мы начали громко стучать, надеясь, что кто-то из соседей проснется и откроет. Наконец послышался заспанный женский голос:

— Кто там?.. Вам кого?

— Свои, Мария Ильинична, открывайте.

Защелкали замки, дверь недовольно скрипнула и отворилась. Зажегся свет. Пока мама и соседка обнимались, я оглядывался по сторонам, узнавал кухонные столы с керосинками и примусами, полки с кастрюлями, большую печь с плитой, которую никогда не топили, раковину с медным краном, помойное ведро в углу возле двери. Кухня была просторная, вместительная, но и народу в нашей коммуналке проживало, как я помнил, великое множество.

Длинным прямым коридором — по одну сторону окна, выходящие во двор, по другую ряд соседских дверей — мы подошли к нашей комнате. Вот и родная дверь. Я узнал ее по блестящей изогнутой ручке. Только раньше я мог упереться в нее носом, а теперь она опустилась немного ниже. Торчит где-то на уровне моего подбородка. Стало быть, я подрос.

На двери красовался большой незнакомый замок. Он словно придавливал ее. Мама смотрела на него с подозрением. Выяснилось, что поставил его отец, уходя на войну, а ключ оставил соседке.

— Сейчас схожу за ключом, — проговорила Мария Ильинична.

Ну, и ключище принесла она — здоровенный, с глубокой дыркой внутри. Потом я научился свистеть в него, как в свистульку.

Мы переступили дорог и опять оказались в темноте. Свет не включался. Запах стоял нежилой, затхлый. Ко всему было очень холодно. Неуютно, одним словом. Соседка сходила за свечой и спичками. Когда же мы с мерцающим огоньком вошли в комнату, замерли от страха. На столе в ящике с песком лежала бомба. Даже не бомба, а бомбочка, — такая ладненькая, светло-серебристая с темным хвостом. Нос у нее был не острый, а тупой, словно отрезанный. Руки мои невольно потянулись к этой красавице.

— Не подходи! — закричала мама. — Завтра вызовем милиционера или пожарников.

И она посмотрела на потолок, а я вслед за ней. Нет, он не был пробит. Не с потолка свалилась бомба прямо в ящик с песком.

Ночевали мы у соседки. Мама угостила ее медом, который мы привезли с собой, а она рассказала нам про отца, оставшегося после нашей эвакуации еще на два месяца в Москве, пока не ушел в армию.

— Завтра же несите заявление насчет хлебных карточек, — говорила соседка, — прямо с утра. Не откладывайте. Как вы без них жить будете?

— Да, да, — отвечала мама, — непременно.

Но с утра она отправилась искать милиционера, чтобы тот избавил нас от бомбы. Вернулась с дворничихой Зиной.

— Тю, — произнесла Зина, — да это зажигалка! Мы таких знаете сколько тушили… Бывало, так и сыпались с неба. Ваш-то — забыла, как звать, — даром, что в очках, что учитель, а тоже хвать щипцами и в песок. У вас по всему двору вон кучи песка остались.

— Это все хорошо, — сказала мама, — но с ней-то что делать?

— На помойку отнесите. Ничего не будет, коли не зажглась.