Про тебя
Шрифт:
Службу по православному обряду ведёт отец Василий. С моего места иногда видно, как он степенно размахивает кадилом. Даже сюда, наружу, доносится неповторимый, умиротворяющий запах ладана. Слышно, как Миша, Лена и Катя поют на клиросе.
По передвижению людей впереди догадываюсь — идёт исповедь. И начинаю пробиваться внутрь.
Признаюсь тебе: в возможности исповеди и причастия есть, кроме того, что мы знаем разумом об этих таинствах, ещё и осуществление идущей из глубины сердца детской потребности прижаться, прильнуть к матери, к тому, кто обогреет, обережёт, защитит от всех бед мира. Это и есть для меня мать–Церковь.
Вот об этом-то, дождавшись своей очереди, я и говорю отцу Бернару.
В чёрном монашеском одеянии, он кажется сегодня менее болезненным, высоким и стройным. Его голубые, пронзительные глаза смотрят в самую душу.
— Может быть, такое понимание Церкви — индивидуализм? — спрашиваю я и добавляю. — Хочу чувствовать себя клеточкой тела Христова. Буду честен — перед вами — меня часто ужасают люди, называющие себя христианами. Даже некоторые священники. Многих, кто сейчас убивает друг друга в Москве, возможно, благословили их пастыри… Как мне не осуждать их? Именно потому, что я не прикидываюсь святошей, мне особенно больно ловить себя на том, что постоянно вступаю в противоречие с заповедью Христа — любить ближнего. Это мой грех, беда. Отец Бернар, не могу от неё избавиться. Барахтаюсь. Гибну. На днях молился в Нотр–Даме, испытал чувство богооставленности, сокрушающего душу одиночества. Единственное утешение — когда пишу книгу или просто остаюсь один, мысленно говорю с кем-то, кто всегда рядом. Поверьте, мне не кажется…
— Вы еврей? — неожиданно спрашивает отец Бернар. — Ведь вы еврей, ставший христианином? Ведь это так?
— Да. Хочу стать учеником Христа. Не получается.
— Получится. Почему вы боитесь взять свой крест? Любовь к другим, какой вы так жаждете — дар Божий. Не от вас рождается. Этот дар способен получить, кто взял крест. Что ваш крест — ваши спутники в автобусе, антисемитизм? Может быть, вы всё время отталкиваете крест, вместо того, чтобы принять? Вы сказали — «клеточка». Но она не может жить без организма. Ведь так? Все мы, христиане, один организм, тело Христа на земле. Его Церковь. А вы ещё и еврей, принявший Христа… В вас исполнение Божьего обетования. — Он протягивает руки, надавливает мне на плечи, и я опускаюсь на колени.
Что-то произносит по–латыни, затем бережно поднимает меня с каменного пола, целует в лоб.
Кланяюсь, отступаю. Мое место перед отцом Бернаром занимает Оля.
Снова оказываюсь на крыльце, освещённом жидким октябрьским солнышком.
Старая женщина с жемчугами на шее понимающе улыбается, говорит:
— Отец Бернар тонкий психолог, хорошо исповедует.
Не понимает она, что такое отец Бернар! Несчастная, не понимает.
…Во мне что-то сдвинулось, как, наверное, сдвигаются пласты земной коры после землетрясения. Такое состояние, будто назвали то, что я уже знал, но не осознавал.
Возвращается на крыльцо и Зинаида Николаевна, на этот раз со своей Светланой. Обе отчуждённые, словно поссорились. В коровьих глазах дочери стоят слезы.
Что-то заставляет меня погладить её по голове. Мать, сжав тонкие губы, сердито отворачивается. Богослужение идёт к концу. Снова ввинчиваюсь внутрь храма.
Причащает отец Василий. Ему ассистирует Игорь.
…Видишь: вот ведь как я устроен! Только что был преисполнен смирения, готовности взять свой крест. Казалось, все ясно, никогда никого не осужу… И — как нож в сердце — придётся принимать причастие не из
рук отца Бернара, да ещё при участии этого бизнесмена–клипмейкера с серьгой в ухе.
— Господи Боже, прости и помилуй меня, закоренелого грешника, — шепчу я, складывая руки на груди, и вслед за Олей, Георгием, Надей подхожу к чаше.
Отец Василий поднимает взгляд, смотрит на меня с явным сомнением, очень странно смотрит. Строго спрашивает:
— Исповедались? Вам отпустили грехи?
На моём лбу ещё горит поцелуй отца Бернара. Склоняю голову.
Отец Василий причащает меня. Игорь подносит к моим губам красную тряпочку, сильным движением проводит по ним. Целую чашу.
Сворачиваю налево к столику, где из рук просиявшей навстречу Кати принимаю стаканчик с «теплотой».
Начинается проповедь. Отец Василий воздаёт благодарность Богу, французскому государству, этому монастырю, его гостеприимным хозяевам, лично отцу Бернару.
Густо пересыпая свою речь цитатами из Евангелия, он говорит о том, что для Христа нет ни эллина, ни русского, ни француза, есть христиане, подающие, несмотря на различия в вере, пример братства всем язычникам.
— В эти тревожные для России часы и дни молимся о том, чтобы Бог ниспослал нашей родине, русскому народу, нашим властям прекращение братоубийства, мир и спокойствие, экономическое возрождение…
По окончании долгой проповеди я выхожу на крыльцо.
— Скорее в трапезную! — Подгоняет всех Игорь. — Автобус в Париж не пойдёт, ему там нельзя останавливаться. Все едут на электричке. Кто не хочет — остаются здесь. Могут посвятить своё время общению с монахами, молитвам. Вечером в двадцать один час собрание перед завтрашним отъездом в Москву.
Судя по тому, как все ринулись наискосок через парк к трапезной, понимаю — не останется ни одного человека. Как говорится, Париж стоит мессы… Что ж, я не лучше других. Зато теперь — вот ведь как устроилось! — нет этого соблазна. До вечера, до девяти часов у меня море времени. Смогу, наконец, свободно поговорить с отцом Бернаром…
Вот он поспешает в своей длинной сутане к подвалу, наверняка хочет лично проследить, чтобы паломники были как следует накормлены завтраком.
— Вы курите? — спрашивает старая дама, сойдя с крыльца и вынимая из кармана чёрной, расшитой весёлыми цветочками вязаной кофты серебряный портсигар. — Это очень хорошие египетские папиросы, угощайтесь.
Положим, это не папиросы, а сигареты в коричневой обёртке. Закуриваю. Благодарю.
— Если вы не боитесь пропустить свой завтрак, может быть, проводите меня на станцию? — Спрашивает она, тоже закуривая. — Ведь вы совсем недавно из Москвы?
— Меньше двух недель.
— А я из Москвы уже семьдесят семь лет… Меня зовут Ольга Владимировна. Я — княгиня (она называет фамилию, известнейшую в истории России). Знаете ли, смертельно надоела среда эмигрантов. А те ваши новые русские, кто сейчас попадает в Париж, я бы сказала — шакалы. Не львы, даже не волки. Шакалы. С ними невозможно, неинтересно говорить. Мне показалось, у вас умное лицо и вы искренне верующий человек. Как это может быть? Я вам позавидовала.
Мы идём по опавшим листьям, по мокрым плитам дорожки к выходу из монастырских ворот. Княгиня показывает направо, на семейство старинных, раскидистых вязов в углу парка.