Про тебя
Шрифт:
Господи, дай мне сил написать книгу во имя Твое! Написать о том, как пытаюсь приблизиться к Тебе. Если без Тебя, держащего миры, вдохнув, не выдохну, выдохнув не вдохну, как же без помощи Твоей напишу книгу? И как бы хотелось, чтоб те, кто будет читать её, смогли пережить вместе со мной всё, что происходит во мне. Не знаю, как это сделать. Дай разумения, сил. Видишь, насколько я слаб.
Слабость и в самом деле охватывает меня. То ли от недосыпа, то ли от постоянного напряжения. Ложусь на застланную кровать, распрямляю спину. По белёному потолку зыбко колеблются тени
Стук в дверь. Вскакиваю. Неужели вернулись наши? Бросаю взгляд на часы — половина пятого! Сколько же я проспал?
— Входите!
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Он входит и почему-то запирает за собой дверь на ключ. Сейчас отец Бернар не в сутане. На нём обычный серый костюм.
— Ждал вас. Начал беспокоиться. Позвольте я сяду?
— Ну конечно. Меня предупредили, позорно проспал.
Он не даёт помочь, сам с трудом разворачивает стул спинкой к секретеру, усаживается.
— Садитесь тоже. Хочу видеть ваши глаза. Я должен вам исповедоваться.
В изумлении опускаюсь на стул напротив отца Бернара.
Он осеняет себя крестным знамением. Рука жёлтая, как старый пергамент, лицо жёлтое. Голубые глаза смотрят прямо на меня.
— Отец Бернар, кто я такой, чтоб вы исповедовались мне? Я обыкновенный человек. Вы же видите. У меня самого к вам столько вопросов…
— Не надо волноваться. Вы ведь курите? Закурите.
Он ждёт, пока я дрожащими руками достаю из чемодана блок «Мальборо», вынимаю пачку сигарет, закуриваю.
— Не волнуйтесь. Со смирением прошу вас выслушать мою исповедь. Вам немного не по себе. Но выслушайте старого человека, — он проводит ладонью по короткой шкиперской бородке, грустно улыбается. — В этом году в ноябре месяце мне исполнилось бы восемьдесят лет. Однако, у меня рак. Плохой рак. Поджелудочной железы. Завтра, когда вы поедете назад в Москву, меня возьмут на операцию. Так решил консилиум. Для меня счастливый шанс, что вы сейчас тут.
— Отец Бернар, дорогой, простите за тупость! Понял. Вы прочли мои книги и хотите, чтоб я вылечил вас? Готов попробовать, готов сделать всё, что угодно. Если смогу…
— Не торопитесь, — он с усмешкой покачивает головой. — По слабости человеческой однажды я подумал об этом. Подумал — а вдруг? Теперь
поздно. Не нужно. Удивлен, почему Господь раньше не призвал меня.
— Зачем же тогда ложиться на операцию, да ещё такую тяжёлую? У вас ведь разрушена печень, метастазы?
— Это так. Правда. Но я нахожусь в подчинении у своего духовника. Он сказал, если консилиум будет настаивать на операции, надо соглашаться.
— Что ж, может быть, консилиум прав. Как вы говорите — «а вдруг»?
— Не будем больше про это. Не затем я у вас. Сейчас дам пепельницу.
Он поднимается, идёт к стенному шкафу. Извлекает из него кофейное блюдечко, подаёт, и я вдруг понимаю, что живу в его комнате, что отец Бернар предоставил мне свою келью.
Он снова усаживается передо мной, взглядывает отчуждённо, испытующе.
— Утром в церкви, на мой вопрос вы подтвердили, что вы — еврей. Ведь так?
— Чистокровный. Стопроцентный. Какое это имеет значение, отец Бернар? В чём дело?
— В том, что я — офицер СС германского вермахта. Мое прежнее имя — Отто фон Штауфеберг. У вас в России, а также в Белоруссии я убивал евреев и пленных партизан.
— Сами? Вот этими руками?
— Отдавал приказы солдатам. Это больше, чем сам. На моих чистых руках всегда были перчатки. Когда мы вторглись в СССР, мне было двадцать пять лет. Сколько было вам?
— Неважно! Я был маленьким мальчиком. Если б попался к вам в руки тогда, вы бы убили меня, мою маму. Повезло.
Он спокойно сидит, прикрыв глаза морщинистыми веками. Отвратительный; как иссохшее чучело ящерицы.
…Что мне делать? Ты слышишь меня? Кровь кипит в жилах. Скажи, что делать? Не могу же я выгнать его из его же кельи! Замаскировался, пристроился к церкви, доживает тут, во Франции. Решил напоследок, перед тем, как сдохнуть, получить от меня, еврея из России, прощение. Чтобы умереть с комфортом.
— Умереть имеет смысл со смыслом, — вдруг произносит он
Я в смятении. Он слышит мои мысли. Снова смотрит на меня. В упор.
— В одна тысяча девятьсот тридцать девятом году в числе немногих отобранных молодых людей я закончил секретное учебное заведение в Берлине, где преподавали тибетские ламы. Вы слышали о таком?
— Да. В нём учился эмигрант Сергей Вронский. Позже он захватил самолёт, перелетел через линию фронта в Россию.
— Он русский, я — немец. Я не перелетел. Три года был на Восточном фронте, оттого знаю язык, вёл допросы без переводчика. — Он вытаскивает из кармана пиджака флакончик, вынимает оттуда таблетку, отправляет её в рот.
— Дать запить?
— Не надо. Благодарю. В одна тысяча девятьсот сорок втором году, зимой, когда Днепр замёрз, я один раз шёл с группой важных генералов по льду мимо штабелей одеревенелых трупов. Что-то произошло. Первый раз почувствовал — мои чистые руки до самых плеч в крови. Да, эти руки, какими я сам никого не убил. В ваших книгах написано — вы лечите людей. Я тоже лечил. И вылечивал. Этими руками. Да, да. Все не просто, не как нам кажется… Хотите курить ещё? Курите.
Щелкаю зажигалкой. Хожу с дымящейся сигаретой от окна к двери, от двери к окну.
А он продолжает:
— Капитуляция застала меня в Мюнхене. По тайной цепочке я был переправлен верными людьми в Южную Америку, в Аргентину. Так я был спасён от международного трибунала. Тогда меня бы повесили. В Аргентине жил под чужим именем, работал на скотобойне Буэнос Айреса. Я был ещё молодой, сильный. Посещал публичные дома. Два года я жил так, и мне было плохо. Через два года нанялся матросом на торговое судно и поплыл из Монтевидео в Макао. Оттуда ещё два года пробирался в Тибет, в Лхасу. Хотел найти своих учителей. Мой кризис был страшен. Вчера в трапезной вечером вы посмотрели на меня, и ваши глаза мне что-то напомнили…