Про тех, кто в пути

«Последний поезд на небо

Отправится в полночь

С полустанка, укрытого

Шапкой снегов...»

Наутилус Помпилиус.

Год назад меня сбила машина. Именно в этот день. Я возвращался из корпуса на каникулы и вышел из поезда на привокзальной площади нашего городка. Там до моего дома — метров двести подъёма по улице.

Я прошёл

сто, и на дорогу вылетел на велике пацан лет 10, а сверху буквально выпрыгнула новая «нива», за рулём которой болтался ошалевший от страха водила — я хорошо запомнил его глаза.

Я отскочил заранее, задолго до приближения машины. А пацан на велике увидел её, выпустил руль и шлёпнулся посреди проезжей части. И остался сидеть, раскинув ноги и открыв рот.

А дальше я не помню. Мне потом рассказали, что я бросился вперёд, буквально из-под колёс выбросил мальчишку и даже сам успел подпрыгнуть, уходя из-под удара... но решётка на крыше «нивы» врезала мне по ногам.

Я отлетел к стене, и выброшенный из-под колёс промчавшегося мимо неуправляемого автомобиля велик пацана рулём пробил мне грудную клетку и правое лёгкое.

Я две недели не приходил в себя. Первое, что помню, когда смог открыть глаза — мать того пацана. Тогда я ещё не знал, кто она. Просто увидел незнакомую женщину на коленях возле не своей кровати в не своей комнате и удивился.

Оказывается, она все эти две недели приходила в мою палату, всеми правдами и неправдами прорывалась, и по много часов стояла на коленях.

Потом она и сына привела, когда стало ясно, что я буду жить. Смешной такой мальчишка, он оказался моим тёзкой, Женькой, а на меня смотрел испуганно и восхищённо. По-моему, он так и не понял, что ему грозило, просто ему все уши прожужжали, что я герой и что я его спас...

Потом были ещё посылки от каких-то незнакомых людей, и разные посетители, и газетные номера — не только нашей газеты, но и областных, и даже центральные. И по телевидению меня снимали — это, правда, уже только по областному. И руку жали разные «важные» люди.

Но для меня всё это не имело значения. А важно было только одно. Военным лётчиком мне не быть никогда. Главврач так мне и сказал — прямо и грустно. Мне даже просто летать на самолётах — и то противопоказано.

Я мечтал стать военным лётчиком с пяти лет. И год успел отучиться в кадетском корпусе ВВС в области, после которого можно легко (если совсем повезёт — вообще без экзаменов) поступить в училище ВВС. Я старался.

Когда я понял, что мне сказали, то сперва хотел нажраться таблеток. Потом вспомнил про Маресьева, который летал без ног, даже говорил об этом с начальником корпуса, который меня навестил. Он покивал, но потом грустно сказал, что сейчас не война и никто не разрешит такого подвига.

Да и как мне летать, если при перегрузке три «же» в ушах шум и сердце останавливается? Что тут сделаешь, какие протезы придумаешь? Он мне правда сочувствовал. Все ребята сочувствовали, даже те, кого я не числил в друзьях никогда.

Я

пролежал в больнице всё лето. Когда в очередной раз пришла Женькина мама, я накричал на неё и сказал, что жалею о сделанном, лучше бы её олух сын размазался по асфальту, что она дура и не следит за ребёнком...

Я сам ужаснулся, когда выкричался. Но она только сказала: «Бедный мальчик...» — и потом ни разу мне не напомнила об этом разговоре. А я даже не извинился — так было стыдно...

В конце сентября я вернулся в свою старую школу. Там тоже никто ни разу не посмеялся надо мной, наоборот — даже самые безбашенные как-то тушевались в моём присутствии. И я стал учиться. Жить как-то.

Именно «как-то», потому что мне было абсолютно всё равно — что есть, какие оценки получать, чем заниматься... Я всегда учился хорошо, мне нужны были аттестат и характеристика в корпус. И сейчас просто не получалось начать учиться плохо... Но мне было всё равно. Понимаете?

Не помню, как я прожил этот год. Никак, наверное. Я даже не стал в своей комнате убирать со стен постеры из «Военного парада» с разной авиатехникой. Всё равно...

Самое идиотское было в том, что я ничего такого не ощущал. Ни болей, ни слабости, ни недомогания... Но когда в том сентябре я упрямо залез в городском парке на «ромашку» — из-за меня пришлось останавливать аттракцион.

Я потерял сознание. И понял, что мне говорили правду. Я никогда не смогу летать.

Поезд, наконец, выскочил из леса. И я увидел Любичи. Железная дорога шла по широкой размашистой дуге, а за большущим полем, сплошь поросшим бурьяном, поднимались на склон волны зелени, из которых тут и там проглядывали крыши домов.

Любичи был небольшой городок, меньше даже, чем мой родной... В Любичах жил мой дед по отцу. Анатолий Алексеевич Баруздин.

Вообще-то он тут родился — ещё до войны, хотя сам не воевал по возрасту. Был под немцами, потом уезжал надолго, а как вышел на пенсию — вернулся на родину. У нас он бывал очень редко. Ему не нравилась мать. Уж чем — не знаю, не стремился я вникать в эти дряхлые разборки.

Последний раз он к нам наезжал лет пять назад, и я его почти и не помнил, а уж быть у него не был вообще никогда. Но перед началом летних каникул мама, доведённая до отчаянья моим сонным поведением и равнодушием ко всему окружающему, силой оттащила меня к психологу.

И тот сделал вывод, что я нуждаюсь в смене обстановки. Желательно — на всё лето, чтобы подальше от места, где случилось несчастье и чтобы ничего мне не напоминало о моей мечте. Родители впали в задумчивость. У них в офисе летом самая работа.

Вечная проблема современных людей — работаем для тебя, сыночек! Но, как результат — сыночка почти не видят и куда-то с ним отправиться — вечная проблема. Мне, честно сказать, было до фонаря, что они решат. Отправят куда-нибудь — пусть, хоть к чеченцам в рабство.