Проблема №1, или Тринадцать уколов
Шрифт:
Джентльмены, подхватив труп, вынесли его из аппаратной. Далее спустили по лесенке, держа под руки — как двое гуляк своего перестаравшегося товарища. И в машине товарища Протея отправили не в багажник, а на заднее сиденье, сунув ему в рубаху — для подпорки головы — линейку.
— Куда сейчас, Холмс?
— На Чэйнсери-лэйн живет выходец из Центральной Азии, повар и по совместительству великий шаман Уолодька. Из очень дикого племени, которое кушает даже туристов. Благодаря своему сомнительному прошлому Уолодька умеет говорить с покойниками.
— С трупами?
—
Уолодька оказался мужчиной с изрядным брюшком и круглыми щеками, заслоняющими уши.
— Гюн айдын, бай башкан, — приветствовал Холмса шаман, ударяя в бубен. Не удивился он и двум другим вошедшим. — Маленьки женщын по спине бегать надо? Чобан-кебабы кушать будем, а?
— Пусть маленькие женщины побегают где-нибудь в другом месте. Мне люля-кебаб, только не приправляй его выделениями молодой саранчи, мистеру Уотсону — плов. Надеюсь, такое твое блюдо не нуждается в проверке жизнью и смертью. Товарищу Протею пока ничего не надо, пусть полежит спокойно.
Пока джентльмены жевали, повар-шаман, прихлебывая из пиалы и приговаривая: «Кто чаю не пьет, того понос проберет», рассказывал, как был изгнан из своего племени. Оказывается, соплеменники избавились от него, потому что он слишком много занимался колдовством и редко виделся с женой — как сказал вождь: «Наш шаман любит ее левою ногой».
После сытного обеда Холмс поставил задачу Уолодьке — допросить покойника с пристрастием. «Передай ему вначале, что им очень интересуются на этом свете». Шаман кинулся исполнять. Первым делом Уолодька с полчаса кипятил какое-то варево, источающее запах несъедобных грибов. И пил его мелкими глотками, принимая все более осоловелый вид. Однако, когда склоненная голова готова была ударить ковер, Уолодька взвился, как куропатка. Колотя босыми пятками по полу и жирными ладошками в бубен, он пошел в какую-то странную присядку.
— Как называется этот танец? — решил уточнить Уотсон.
— Подлинный танцор танцует только свой собственный танец, — с видом знатока отозвался Холмс.
— А кроме чистого искусства он чего-нибудь демонстрирует? — засомневался Уотсон.
— Не помню, кто сказал и сказал ли вообще, что искусство — зеркало жизни. В конце концов, почему нет? Уолодька смотрит в одно зеркало, а мы с вами, Уотсон, в другое. И какое из них кривее?.. Товарищ Протей был предан своему делу. Преданность делу наверняка запечатлелась в различных слоях его памяти: образной, мотивационной и прочих. Так называемая эфирная аура, известная нам по убедительным описаниям теософа Лидбитера, может, и представляет собой слабое магнитное поле, что источается памятью. Вернее, веществами, которые ее образуют и, очевидно, разлагаются у покойника не сразу, помаленьку. Поле ничтожное по силе, но вполне воспринимаемое чувствительными натурами вроде Уолодьки.
Тем временем шаман закончил активную часть танца, напоминающую фокстрот, и, поводя руками, как балерина из «Лебединого озера», стал вещать.
— Неживой человек просит не беспокоить его, угрожая местью демонов Преддверья. Я держу его и не даю уйти. Но великий багровый дух хочет заступиться за него.
И тут началась кутерьма. Ударяемый и удушаемый невидимыми руками Уолодька стал кататься по полу, рычать, изрыгать страшные ругательства, носящие характер сексуальной истерии, в том числе не тему желаемого полового
— Нельзя ли как-нибудь помочь несчастному? — поинтересовался Уотсон.
— Не стОит, чтобы мы ни делали, все равно только напортим.
И вдруг поединок с невидимой силой закончился. Уолодька лежал на полу, слабо икая.
— Ну, кто кого победил? — слегка взволновался Холмс. — Он?
Уолодька помотал изнуренной головой.
— Вничью?
— Я, бай башкан. Со счетом «два-один» однако… Каждый день, перед восходом солнца на напорной станции в Ист-Энде в воду Лондона выдавливается сок демона — великого черного демона с собачьей головой.»
После зачтения Владиславский почему-то спросил, в одной ли квартире жили молодые Холмс с Уотсоном. Немного огорчился, узнав, что жилплощадь разменяли еще их родители. Но пакет со 150 000 в мои ждущие руки перекочевал. Причем без расписки, поскольку «взгляд у меня ласковый, вызывающий доверие». Вот такую странную фразу Антон отпустил в оправдание своей небрежности.
Правда, про навар он не забыл — тридцать процентов. Да еще пронаблюдал меня некий мускулистый бритоголовый юноша с татуировками, внезапно вышедший из соседнего помещения, должного быть спальней. Затем Владиславский, с пожиманиями руки да пожеланиями дальнейших успехов, вывел меня за дверь. Вся плодотворная операция заняла минут двадцать.
Я вернулся домой и стал хорошо жить даже без всемогущего сцеволина. Жилось мне хорошо и даже весело с полчаса. Да вдруг позвонил Владиславский и намекнул, что деньги он все-таки не просто так мне вручил. В общем, из намеков я понял, что сделался он завзятым педиком. В то время, когда я получал высшее образование, был Антон таковым разве что внутри, в желаниях и помыслах, проявляя свою вредную антинародную суть лишь в невнимании к девушкам. А как ослаб нажим властей на любителей однополой любви, так этот молодой человек столь поголубел, что аж синим стал. А голубым нынче хорошо и карьеру, и капитал делать — они друг дружке помогают, во всех инстанциях свои люди. Владиславский мне по телефону не только о своих чувствах говорил, но и пообещал ряд крупных неприятностей, если я не проникнусь ответным чувством. Мол, напишет он мне любовные письма, а копии моим дружкам, подружкам и даже издательствам. Этот поганец ведь знал всех моих друзей и недрузей. Я как представил их скалящиеся физиономиии, ухмылочки и язвительные слова: "как — уже? да не волнуйся ты, один раз — не пидораз", то взбесился куда больше, чем в предыдущие разы. Невроз мой дополнился необычной яростью, и я понял, что педиков, посягающих на меня, ненавижу несравненно сильнее, чем пакостников вроде Гасан-Мамедова или отставных стахановцев вроде Сухорукова.
Я, конечно же, укололся. И мигом свалился в какой-то люк, сделался вихрем и вылетел в форточку. Город уже свернулся в трубу, будто бумажный. Далекие точки стали близкими, петропавловская игла чуть не наколола меня, как бабочку. Все нагло колыхалось и беспардонно сновало. Крыши домов то наплывали на меня, то удалялись. Наконец я разобрался с планировкой местности и выискал… строительный кран рядом с высотным зданием на Московском проспекте. Этот кран таинственно манил меня, как дерьмо муху. Я заметил громоздкую фигуру в кабине и наплыл на нее. Несколько минут пейзаж отчаянно рябил перед глазами, и новое тело давало о себе знать неприятными ощущениями. Пока привык к нему, казалось оно похожим на большой пиджак с чужого плеча и узкие брюки с чужой задницы.