Проблемы культуры. Культура старого мира
Шрифт:
"Все здесь (в царстве фабричных корпусов) было по-иному. По улице шли люди другого типа, точно это было другое племя, не то, что населяло город: совсем иное было у них и выражение лиц… У тех, которые бежали по городским улицам с деловитым видом, была в глазах какая-то неопределенность и растерянность. Здесь в лицах была уверенность во всем, – и в том, что дело у них хорошее (может быть, например, пушки или ядра отливают, миноноски снаряжают… Л. Т.), и что делают они его, как надо, и уверенность в прочности его и в том, что никто его
Даже наш героический Андрей, который одними усилиями своей «доброй воли» составил себе маленький капитал – и тот скромно «отошел к сторонке» при виде этой массы «уверенных в себе» людей: «его подавила эта густая толпа, может быть, темная и бессмысленная, но крепкая и сильная своей прикосновенностью к общему большому делу и уверенная в своем – завтрашнем дне».
Фальшь (надо думать, бессознательная) этой картины поразительна по своей оголенности!
Современные фабричные рабочие изображаются здесь как какие-нибудь средневековые цеховые мастера, огражденные вековыми традициями, воплотившимися в строгой регламентации отношений от каких бы то ни было пертурбаций в сфере ремесленного производства, замкнутые в своей кастовой организации и уверенные в своем будущем и в будущем своих детей…
Как бесконечно далек от подобного идиллического существования современный пролетарий, всецело зависящий от лихорадочных биений промышленного процесса, сегодня, во время экономического подъема, работающий чуть не 24 часа в сутки, чтобы завтра, в момент кризиса, оказаться на асфальтовой мостовой, вечно стоящий под угрозой быть сброшенным в нестройные ряды «резервной армии» и меньше всего знакомый с чувством «уверенности в завтрашнем дне»!
Или это справедливо лишь по отношению к европейскому пролетариату и нимало не касается блаженных обитателей петербургской фабричной окраины?
Но это еще не все.
«И дома, и лавки, и кабаки, – продолжает г. Потапенко, – все глядело иначе, чем в городе, и за домами видны были поля и лески. Тут, значит, близка и природа, которая напоминает человеку о себе, о его общности и сродстве с нею».
Это, как видите, вовсе уж неожиданная черта фабричной жизни – близость к природе – при постоянной работе в молчаливых корпусах, среди копоти, угара и дыма!…
II
Развитие событий личной жизни героя совершается с соответственной правдоподобностью.
Не добившись аудиенции у помощника директора, Андрей пишет самому директору завода письмо, где говорит, между прочим, следующее: «…если я вам скажу, что я, имея полную возможность жить в прекрасном доме на всем готовом и, ни в чем не нуждаясь, учиться в университете, бросил и этот дом и университет единственно только ради того, чтобы зависеть от самого себя… то вы сами поймете, что на меня следует обратить внимание».
Не знаем, как читателю, но нам совершенно ясно, что настоящий, «порядочный» директор, получив письмо от бывшего студента из «прекрасного дома» с просьбой о «той работе, которую делает всякий заурядный рабочий» (так сказано в письме), – непременно препроводит такое письмо господину полицеймейстеру на предмет безотлагательного учинения надлежащих по сему делу мероприятий.
– Да почему же? – возразит нам кто-нибудь. – Андрей – что ж? Андрей – человек скромный и во всех смыслах порядочный: на завод он поступил, очевидно, совсем не с той целью, чтобы, говоря языком щедринского «охранителя», «коммуны делать, пролетариат проповедовать или прокламацию распущать» («Благонамеренные речи»), – он просто хочет скопить себе усилиями «доброй воли» небольшой капитал… Наконец, разве запрещено молодому человеку из «прекрасного дома» вступать в фабричную среду?
– Запрещено, не запрещено, а несвойственно… (там же).
В законе-то, например, нигде не указано, что попову сыну не полагается молотить, – а что вышло, когда некий попович захотел использовать сей законодательный пробел?
Хорошего ничего не вышло. Во-первых, некий исправник разорвал на себе в гневе свой вицмундир; во-вторых, были распороты матушкины перины с целью удостоверения, что оные заключают в себе пух, а не «толкования»; в-третьих, было произведено детальное исследование у батюшки под косичкой. (Обо всем этом см. 14-е «Письмо к тетеньке» М. Е. Салтыкова.) Слава богу, не бессудная земля!
Но Андрей рассуждал не так. Он был уверен, что если письмо его «прочитают, то непременно заинтересуются его личностью».
Так оно, разумеется, и происходит. Директор не только не препроводил подозрительного письма, куда следует, но пригласил Андрея к себе – «от двенадцати с четвертью до двенадцати с половиной».
«…Если там так дорожат рабочим временем, – рассуждает по этому поводу Андрей, – то, значит, умеют дорожить настоящей, действительной рабочей силой, а следовательно, будут дорожить и им».
Андрей является к директору – разумеется, от 12 1/4 до 12 1/2: ведь директора так подавлены работой! – и здесь происходит испытание героя «огнем и водою». Сперва директор подвергает его словесному допросу, – Андрей поражает директора остроумием, трезвостью и вообще великолепием суждений. Но Андрей этим, разумеется, не удовлетворяется. – Ты пытал меня водою слова, испытай меня огнем дела, – такого рода требование предъявляет он директору. Тот приходит в полный восторг, угощает Андрея обедом и препоручает его вниманию мастера.
«Какой чудный человек директор! – восторженно говорил Андрей себе. – Как хорошо жить на свете, когда есть люди, которые с двух слов понимают твою душу!»
Правдоподобно, не правда ли? Но это лишь цветочки. Далее следуют уже крупные ягоды пошло-мещанской идеализации отношений, не заключающих в себе на деле ничего привлекательного.
Андрей Сарептов, прослуживший месяц на заводе и успевший за это время сделать мимоходом изобретение, является к директору с сообщением, что без его, директорского, ведома помощник его оштрафовал рабочих.