Проблески золотого детства
Шрифт:
Первым, конечно, был его гуру. В то мгновение, когда он вошел в дом, и сказал отцовской сестре: «Этот человек наихудшее, что я когда-либо видел».
Она сказала: «Замолчи. Тихо. Это гуру моего мужа». Я сказал: « Пусть будет так, но скажи мне: прав я или нет?» Она сказала: «К сожалению да, но молчи». Я сказал: «Я не мшу молчать. Нам нужно поспорить». Она сказала: «Я знала, что. как только здесь появится этот человек — быть беде».
Я оказал: «Он не несет за это ответственности; я - беда. В тот день, когда ты приняла меня, помнишь, я сказал твоему мужу: «Помните, вы можете принять меня, но вы принимаете беду». Теперь
В то мгновение, когда он уселся, конечно, помпезно, я прикоснулся к его голове. Это было начало, только начало. Собрались все мои родственники и сказали: «Что ты делаешь? Ты знаешь, кто он?»
Я сказал: «Я сделал это. чтобы узнать, кто он такой Я пытался измерить его, но он очень мелок. Он не достиг даже ног, поэтому я прикоснулся к его голове».
Он весь горел, вскочив, крича: «Это оскорбление!»
Я сказал: «Я просто цитирую вашу книгу» Он недавно опубликовал книгу, в которой написал: «Когда кто-то оскорбляет вас, молчите, будьте спокойны, не волнуйтесь».
Он потом сказал: «Так что же моя книга?»
Это немного помогло мне, и тогда я сказал: «Сядьте на свой стул. хотя вы этого не заслуживаете».
Он сказал: «Опять! Вы что стремитесь оскорбить меня?»
Я сказал: «Я не стремлюсь никого оскорблять. Я просто думаю о стуле».
Он был таким толстым, что бедный стул еле-еле удерживал его. Бедный стул плакал и производил шум.
Я сказал: «Я просто говорю о стуле. Вы меня не волнуете, но меня волнует стул, потому что позже мне придется им пользоваться. На самом деле, это мой стул. Если вы не успокоитесь, вам придется его заменить».
Это было почти подобно поджиганию бомбы. Он подскочил, выкрикивая гадости, и сказал: «Я всегда знал, что в то мгновение, когда сюда войдет этот ребенок, дом больше не будет прежним».
Я сказал: «Хотя бы это правда. Где бы ни была правда, я согласен, даже с врагом. Дом больше не такой, как прежде, это правда. Продолжайте, расскажите- нам, почему он больше не прежний».
Он сказал: «Потому что ты безбожник».
В Индии слово «безбожник» - это «настика», это прекрасное слово. Его нельзя перевести как «безбожник», хотя это единственно доступный перевод. Настика просто означает «тот, кто не верит». Оно ничего не говорит об объекте веры или неверия. Оно имеет огромное значение, по крайней мере, для меня. Я хотел бы, чтобы меня называли настикой — «тем, кто не верит» - потому что верит только слепой. Те, кто видят, им не надо верить.
Индийское слово для верующего «астика»; как «теисте дает вам смысл «верующего». В индийском языке верующего называют «астикой» — тот, кто верит, верующий.
Я никогда не был верующим, и никто, у кого есть хоть какая-то интеллигентность, не может быть верующим. Вера для глупцов, умалишенных, идиотов, а таких много и это большая компания; на самом деле, таких большинство.
Он назвал меня настикой.
Я сказал: «Я снова соглашусь, потому что это описывает мое отношение к жизни. Возможно, это всегда будет описывать мое отношение к жизни, потому что у веры есть предел. Верить — значит быть самонадеянным; верить — значит верить, что вы знаете».
Ныть настикой просто означает: «Я не знаю». Это в точности английское слово «агностик», «тот, кто не верит». Он также не может сказать, что не верит; на самом деле, он просто всегда остается со знаком вопроса. Человек с вопросительным знаком агностик.
Нести крест не очень трудно, особенно если он сделан из золота и инкрустирован бриллиантами, и болтается у вас на шее. Это так легко. Это было тяжело для Иисуса. Это не было спектаклем, это был настоящий крест. А Иисус не был христианином — и евреи были действительно злы. Обычно, они хорошие люди, а когда хорошие люди начинают злиться, происходит что-то неприятное, потому что все хорошие люди подавляют свои неприятные качества. Когда они взрываются, это атомный взрыв! Евреи всегда милые люди, это их единственная вина.
Если бы они были бы немного менее милыми, Иисус не пошел бы на крест. По они были такими милыми, им пришлось распять его. Они в действительности распинали себя. Их собственный сын, их собственная кровь — и не обычный сын, их лучший сын. Евреи не создавали ни до, ни после никого, кто напоминал бы или приближался бы к Иисусу. Они любили человека, но они были милыми людьми, в этом была беда. Они не могли простить его.
Я был со многими святыми, так называемыми, конечно, очень немногие были действительно святыми, и я не буду называть их святыми. Слово попало в плохую компанию и стало грязным Я не буду называть ни Пагала Бабу святым, ни Маггу Бабу, ни Маста Бабу святыми просто мудрецами. Они были, конечно, святыми, но не в том смысле, как обычные люди думают о святых.
Гуру моего дяди. Хари Баба, считался святым. Я сказал ему: «Вы ни Баба, ни Хари. Хари - это имя Бога; пожалуйста, измените имя на то, что подходит вам. Баба тоже вам не подходит. Просто посмотрите в словарь и найдите что-нибудь, что имеет смысл». Конфликт начался и продолжился, Я расскажу вам об атом позже.
Из этого дома я переехал в общежитие университета, а потом в маленький дом, когда поступил на службу. Но дом был маленьким, а семья такой хорошей- что я постоянно чувствовал себя неловко, потому что я мог слышать даже то, о чем они говорили в постели. И это не хорошо, так что однажды ночью мне пришлось сказать: «Пожалуйста, извините меня, я вас слышу».
Конечно, они были очень шокированы. Утром они сказали: «Тебе придется уехать».
Я сказал: «Я знаю. Видите, я уже все уложил». Я собрался. На самом деле я привез тележку, и мои вещи уже были погружены.
Мне сказали: «Это странно, мы ничего тебе тогда не говорили». Я сказал: «Вы могли ничего не говорить мне, но я слышал все, что вы сказали в постели своей жене. Стены такие тонкие. Это не ваша вина. Что вы можете поделать? Но что мог поделать я? Я очень старался не слушать вас».
И вы знаете, что даже сегодня я сплю с затычками в ушах. Это началось после той ночи. Это было давно где-то в 1958 году или, возможно, в конце 1957 года, но где-то в то время. Я начал пользоваться этими затычками, только чтобы не слышать то, что не предназначено для моих ушей. Это стоило мне дома, но я немедленно уехал.
Я постоянно уезжал, всегда укладывал вещи, чтобы переехать в новый дом. В каком-то смысле это было хорошо; иначе мне было бы больше нечего делать, только распаковываться и снова собираться, потом снова распаковываться и опять собираться. Это делало меня занятым больше, чем когда-нибудь любого будду и более безвредно. Они тоже были заняты, но их занятие предполагало другое.