Проблески золотого детства
Шрифт:
Почему дьявол добился успеха с ней с первой попытки? По простой причине, что ее ум не был деловым. Она не была серьезной, смеялась над шутками дьявола, весело разговаривала - я полагаю, сплетничала. А когда вы сплетничаете с дьяволом, он непременно победит вас. Если вы смеетесь над его шутками, тогда он знает способ, он может подобраться к самому вашему существу. Так он убедил бедную Еву.
С тех пор, я думаю, что женщины утратили само свое качество быть веселыми. Даже если они смеются, это приглушенный смех. Даже когда они смеются, то прикасаются руками к лицу, как будто кто-то может увидеть огромную работу,
Вот, что я говорю: «что жизнь это круг в круге, который находится в свою очередь в круге - также было и в моей жизни». Я не жил так, как ожидается, что человек проживет свою жизнь. Я ничего больше не сделал. Да, я просто жил и ничего больше не делал, но этого слишком много: одно мгновение это почти вечность! Только подумайте об этом…
Поэтому я буду продолжать жить так, как жил. Вам придется согласиться со мной, другого пути нет. Я никогда ни под кого не подлаживался, поэтому я не знаю, как это делать, и даже если я попытаюсь научиться, сейчас уже слишком поздно. По у вас это получается.
Я не подлаживался под своего отца, мать, дядей, которые все любили меня и помогали мне; не подлаживался ни под своих учителей, которые не были моими врагами, ни под профессоров, которые всегда хотели помочь мне, несмотря на меня. По я ни под кого не подлаживался, они все подлаживались под меня. Теперь уже слишком поздно. Теперь это нельзя изменить. Это было, и остается, односторонним действием.
Вы можете подладиться иод меня, я доступен. Но я не могу подладиться под вас по двум причинам: первая вы недоступны, вас нет. Даже если я постучусь в вашу дверь, внутри никого не будет - и соседи скажут мне, что человека никогда не было видно. Дверь заперта. Кто ее запер? Никто не знает. Где ключ? Возможно, потерян. И даже если бы я смог найти ключ или сломать замок, что намного проще, какой бы был смысл? Человека внутри дома нет. Я бы не нашел вас там, вы всегда где-то еще. Так как же найти вас и подладиться под вас? Это невозможно.
Во-вторых, даже если бы это было возможно, просто ради спора, я не могу сделать это. Я никогда этого не делал. Я не знаю этот механизм. Я до сих пор просто дикий мальчик из деревни.
Только вчера ночью мой секретарь плакала и говорила мне: «Почему ты веришь мне, Ошо? Я не достойна этого. Я даже не достойна того, чтобы показывать тебе свое лицо».
Я сказал: «Кто беспокоится о достоинстве и недостоинстве? И кто должен решать? Я, по крайней мере, не собираюсь делать этого. Почему ты плачешь?»
Она сказала: «Только мысль о том, что ты выбрал меня, чтобы выполнять твою работу… это такое большое задание».
Я никогда сам ничего не сделал, полому, естественно, что я никогда не беспокоился о том, сможет ли она сделать это или нет. Я просто говорю ей: «Слушай», и, конечно, когда я что-то говорю, она должна слушать. Сможет ли она сделать что-то — это не моя проблема, но и не ее. Она может, потому что я так сказал. Я сказал это, потому что я ничего не знал об управлении.
Вы видите, как прекрасно я выбрал ее? Она подходит. Я не подхожу.
Моя бабушка всегда беспокоилась. Снова и снова она говорила: «Раджа, ты будешь неприспособленным к жизни. Я говорю тебе, что ты всегда будешь неприспособленным к жизни».
Я обычно смеялся и говорил ей: «Само слово «неприспособленный» так прекрасно, что я влюбился в него. Теперь, если я приспособлюсь к жизни, помни, я ударю тебя по голове — и когда я говорю это, ты знаешь, что я имею в виду. Я действительно стукну тебя по голове, если ты будешь жива. Если ты умрешь, я приду к твоей могиле, и обязательно сделаю что-нибудь мерзкое. Ты можешь поверить мне».
Она смеялась еще больше и говорила: «Я принимаю вызов. Я снова говорю, что ты навсегда останешься неприспособленным к жизни, буду ли я живой или мертвой. И ты никогда не сможешь ударить меня по голове, потому что ты никогда не сможешь приспособиться».
И она была права. Я был неприспособленным во всем. Б университете; когда я преподавал, я никогда не присоединялся к другим, чтобы сфотографироваться. Вице-канцлер однажды спросил меня: «Я заметил, что вы единственный член коллектива, кто никогда не приходит для ежегодной фотографии. Все остальные приходят, потому что фотографию публикуют, а кто же не хочет, чтобы она была опубликована?»
Я сказал: «Я не хочу, чтобы мою фотографию публиковали не вместе с таким количеством ослов. Л эта фотография навечно останется пятном на моем имени, извещая, что однажды я был связан с этой компанией».
Он был потрясен и сказал: «Вы называете всех этих людей ослами? Включая меня?»
Я сказал: «Конечно, включая вас. Вот, что я думаю, сказал я ему.
– А если вы хотите услышать что-нибудь приятное, то вы обратились не к тому человеку. Обратитесь к одному из этих ослов».
Нет ни единой фотографии, где бы я присутствовал, когда работал. Я был просто неприспособленным, я думал, что лучше не быть связанным с этими людьми, с которыми у меня нет ничего общего. В университете я был связан только с деревом, с деревом галмохаром.
Я не знаю, существует ли это дерево на Западе или нет, но это одно из самых прекрасных деревьев на Востоке. Его тень действительно прохладна. Оно невысокое, оно вытягивает свои ветви вокруг. Иногда ветви одного этого дерева могут покрыть достаточно земли, чтобы под ними легко уместились пятьсот человек. А когда оно летом цветет, тысячи цветов распускаются одновременно. Это не скупое дерево, на котором распускается сначала один цветок, потом другой, нет. Неожиданно, за одну ночь, раскрываются все бутоны, и утром вы не можете поверить своим глазам — тысячи цветков! И они имеют цвет саньясинов. Моим другом было только это дерево.
Я обычно останавливал под ним свою машину на протяжении стольких лет, что все поняли, что им не надо там парковаться, это мое место. Я не говорил им, но постепенно, медленно, это было принято. Никто не парковался под этим деревом. Если я не приезжал, это дерево оставалось для меня. На протяжении нескольких лет я парковался под этим деревом. Когда я покинул университет, я сказал «до свидания» вице-канцлеру, а потом я сказал: «Мне надо идти, становится темно и мое дерево может заснуть до того, как сядет солнце. Я должен попрощаться с ним».