Пробужденье
Шрифт:
За двести минут, регулируя напор собственных и чужих мыслей, Федя ответил на сто двадцать писем - несколько ответов были затем опубликованы статьями в разных газетах, пятнадцать наиболее пространных вышли отдельной брошюрой под названием "Боги живут на Земле".
Кроме того, в этот день Пряничков сделал свое первое изобретение, написал новую картину и выучился играть на рояле.
С изобретением было так. Когда Федя отпечатал последнее письмо, выколотил опустевший ящик и потянулся, к нему вошел посетитель.
Пряничков тотчас встал, поздоровался, отрекомендовался, спросил имя и отчество вошедшего, поставил ему стул
Пряничков же познакомился в институте с сотрудником лаборатории усталости металлов и, разговаривая, вошел с ним в большую комнату.
– Вот здесь и работаем, - объяснил сотрудник.
– Подвергаем образцы металла знакопеременным нагрузкам, потом изучаем структуру излома... Но это все ерунда. Понимаете, пружинка может гнуться в одну и другую стороны сто тысяч раз, а потом ломается. Причем неожиданно.
Пряничков между тем жадно оглядывал лабораторию.
– А как вы испытываете образцы, трясете?
– спросил он.
– Трясем. Ультразвуком.
Рядом стоял черный ящик генератора. Отдельно в масляной ванне купался вибратор.
Федя посмотрел в дальний угол.
– А это что?
– Это для рентгеноструктурного анализа. Рассматриваем место излома.
Пряничков нервно покрутился по комнате, потом спросил:
– Есть у вас триод на высокое напряжение?
...Короче говоря, он предложил синхронизировать импульсы рентгеновского излучения с ультразвуковыми колебаниями вибратора так, чтоб лучи подхватывали пружинку только в момент наибольшего отклонения; тогда она казалась неподвижной и можно было наблюдать постепенное изменение структуры. Патент на "Способ получения лауэрограмм упруго деформированного кристалла" был выдан впоследствии под N_700505 и явился первым из четырех, врученных Пряничкову в тот памятный год.
Но понедельник на этом не кончился - было только пять.
Простившись с воодушевленными сотрудниками лаборатории, проводив на Казанский преображенного сектанта, Федя приехал домой и сел к мольберту. Поскольку написанная картина была им продана, он счел предварительный период оконченным и взялся за свое личное. Странным образом он ничего не использовал из того, чему обучался - то есть классического синего неба и даже освоенной им иллюзии сходства. Перед Наташей и Шурой постепенно возникает кусочек столицы ранней весенней поры, когда еще не вполне стаял снег, а перспективу улицы заволакивает мутный воздух и единственным ярким пятнышком светит огонек светофора. На полотне было утро, рабочая и служащая Москва катила к местам работы, Шура узнала проспект Мира возле Ново-Алексеевской. Особых примет времени не было, но ощущалось, что это как раз наш
Пряничков назвал свою вещь "Пассажиры метро", и хотя никакого метро там не было, название очень подходит. "Пассажиры" находятся сейчас в зале N_49 Третьяковской галереи, где читатель и может полюбоваться ими, если, конечно, его визит не совпадет с открытием какой-нибудь очередной выставки - в этих последних залах экспозиция то и дело меняется, одно убирают, другое вешают, и ни в чем нельзя быть уверенным.
Федя писал до восьми, а в восемь к Наташе пришла учительница музыки. В большой комнате у Пряничковых стояло пианино "Рениш", на котором Федина дочка уже третий год подряд одолевала "Старинную французскую песенку" Чайковского. Эти занятия в семье рассматривались как выполнение некоего общественного долга: супруги даже не слышали звуков во время урока.
Теперь Федя услышал и начал кивать за своим мольбертом в такт исполнению, нахмуривая брови при Наташиных промахах. Когда положенный час подошел к концу, Пряничков поднялся, перенес стул к пианино и спросил, с чего, собственно, начинают обучение. Преподавательница, Иветта Митрофановна, была молода, перед родителями своих учеников робела. Она неуверенно показала запись нот на нотном стане и их расположение на клавиатуре.
– Дальше, - сказал Федя, придвигаясь поближе к инструменту.
– Что "дальше"?
– спросила Иветта Митрофановна.
– Как потом?
– Потом я добиваюсь, чтобы ученица запомнила.
– Я запомнил, - кивнул Пряничков.
Учительница посмотрела на него недоверчиво, сыграла несколько гамм, и Пряничков на малой октаве тотчас повторил их - первую так же бойко, как преподавательница, вторую еще ловчей.
Иветта Митрофановна повернулась к нему.
– Послушайте, вы учились.
– Нет! Честное слово, нет.
– Пряничков был ужасно взволнован и весь дрожал.
– Но давайте пойдем вперед, прошу вас.
И в голосе его и на лице было такое чистосердечие, что Иветта Митрофановна поверила. Она перебрала жиденькую пачку нот у себя в портфеле.
– Хорошо. Попробуем разобрать что-нибудь простенькое.
Наташа, которая из вежливости стояла тут же рядом, отступила потихоньку и отправилась к подруге. Шура вышла на кухню. До нее доносились голоса мужа и учительницы. "В фа-диез-мажор будет уже шесть знаков", - говорила Иветта Митрофановна. "Понятно-понятно", - соглашался Пряничков. Потом послышались словечки вроде "стакатто", "пианиссимо", какое-то еще там "сфорцандо". Пианино дышало все шире, глубже, полной грудью.
Без пяти одиннадцать, глянув на ручные часики, Иветта Митрофановна откинулась на спинку стула и в испуге уставилась на Пряничкова.
– Знаете, за два часа мы прошли пятилетний курс!
Федя кивнул, трепетно взял сборник "Избранных фортепьянных пьес", раскрыл на штраусовском вальсе. Пошептал, глядя в ноты, подался вперед, поднял руки... И сама беззаботная старая Вена явилась в комнату танцевали кокетливые барышни в длинных платьях и веселые кавалеры. Изысканную учтивость неожиданно сменяло дерзкое легкомыслие, загадочная робкая мечтательность плела свой напев, снова уступая место неукротимому озорству. Длился бал, летели зажигательные взгляды. Потом танцоры устали, свечи начали гаснуть и погасли совсем.