Пробуждение Рафаэля
Шрифт:
Анна залилась слезами:
— Как ты можешь шутить! La povera donna! [68]
Паоло крепко обнял плачущую коллегу:
— Calma, mia cara. Il Dottore arriva subito [69] . — Затем, сбросив на секунду маску беззаботного жиголо, поднял взгляд на Шарлотту. — Вы же не уедете, ещё побудете здесь, cara? Поможете разобраться в этом деле?
— Право, я…
68
Бедняжка! (ит.)
69
Успокойся,
— Вы должны понять, как мы нуждаемся в вашем английском характере, чтобы сдерживать нашу латинскую склонность к легкомыслию и суеверию.
Она была тронута искренностью, с какой он это сказал.
— Не уверена, Паоло. Расхлёбывать всё это? Кто знает, когда мы получим разрешение заняться восстановлением картины, которое следовало бы начать немедленно?
Шарлотта смотрела на лежавшую на столе картину, искромсанную, испачканную, только один глаз не тронут. Она не знала, хватит ли у неё духу начать всё заново, снова вжиться в неё, как это происходило со всеми картинами, которые волновали её. Она безмолвно разговаривала с их персонажами, женщинам придумывала ревнивых кавалеров, верных мужей, страстную любовь, которой сама Шарлотта была лишена. Джон насмехался над тем, сколько времени она уделяла изучению «своих» художников. «Ты любопытна, как их тётка — старая дева!» — сказал он, хотя вначале восхищался её крайним вниманием к малейшим подробностям их жизни. Но в конце ссылался на это «раздвоение личности» как на одну из причин развода. На это и ещё на нежелание иметь детей. Может, он был прав в своём сарказме, однако Шарлотта испытывала некоторые сомнения относительно своей сыскной деятельности. Своё профессиональное кредо она составила под влиянием книги Дженнини «Руководство мастера». В пятнадцатом веке он писал, что художникам необходимо видеть вещи невидимые, скрывающиеся в тени реальных, и запечатлевать их на холсте или в мраморе, облекая в ясную форму то, что не существует.
Продолжая медленно и тщательно осматривать изуродованную картину, она испытывала чувство поражения оттого, насколько бесповоротно уничтожен их труд: нож прорвал холст и уничтожил слой краски на левой стороне картины, вновь обнажив шрам на лице Муты. Пентименто. У Шарлотты было жуткое ощущение, что она видит живые мышцы и вены под нарисованной кожей женщины и ещё нечто, чего она не могла понять.
ЧУДО № 17
PASSEGIATA [70] ШАРЛОТТЫ
70
Прогулка (ит.).
Донна всё утро провела, просматривая с Джеймсом и редактором отснятые плёнки, чтобы решить, достаточно ли материала для программы. Полиция посоветовала им не покидать город до особого распоряжения, и когда она поинтересовалась у Джеймса, как это скажется на расписании съёмок, тот ответил неопределённее, чем обычно. К концу дня дурное предчувствие, что он хочет отказаться от её помощи, подтвердилось.
— Могу я делать что-нибудь ещё? — спросила она.
— Конечно, принеси нам приличный кофе. Неделю назад она бы отрезала, что не её чёртово дело ходить за кофе, но всё изменилось, и её уверенность была поколеблена. Она пошла в кафе. Несколько минут спустя, возвращаясь с кофе для мужчин, она услышала, как они смеются над одним из вырезанных кусков, и, когда смех внезапно оборвался при её появлении, у неё возникло нехорошее подозрение.
— Что это, вы никогда мне этого не показывали, — сказала она, указывая на монитор.
Редактор быстро перемотал плёнку назад.
— Ничего, Донна.
— Нет, не ничего. Покажите.
— Нам нужно заниматься работой, — ответил Джеймс. — Ещё много надо сделать.
Она резко поставила их кофе на стол, так что он плеснул на сценарий.
— Осторожнее! — отшатнулся Джеймс.
— Покажите мне этот проклятый кадр!
Джеймс пожал плечами, и они прокрутили плёнку до кадров, где помощница режиссёра читала сценарий, грубо имитируя Донну, двигая руками и ногами как механическая кукла. Звук был нечёткий, но слова вполне разборчивы.
— С ней можно делать уорхоловский фильм, — произнёс голос
— Это шутка, Донна, мы шутили, — сказал он теперь, недоуменно глядя вытаращенными глазами на редактора. (Эти мне капризные примадонны, шуток не понимают!)
Донна без дальнейших слов выскочила из комнаты и вернулась в отель, бросилась на кровать и лежала, уставясь в потолок, на маслянистое пятно, напоминающее женское лицо. Как можно чувствовать себя одинокой, когда внизу, на улице, столько людей, когда вокруг такой шум? Она тосковала по дому, по родителям, по теннисным победам над братом. Сколько у них там сейчас времени? Старики встают рано, если позвонить сейчас, можно застать отца, пока не ушёл на работу.
— Секундочку, детка! — сказала мать, когда Донна дозвонилась. — Отец выносит мусор, сейчас вернётся, он рад будет услышать о твоих приключениях.
Для разнообразия на сей раз слышно было хорошо. Никакого отвратительного пропадания звука, когда кажется, что ты наскучил человеку на другом конце, или он не слушает тебя, или умер. Донна различала стук, словно кокос катился, удаляющихся материнских деревянных сандалий — тук-тук-тук. Должно быть, ортопедические доктора Шолля. Потом донёсся зов матери: «Боб! Боб! Это Донна!» Хлопнула дверь. Снова: тук-тук-тук. Голос матери: «Идёт, детка!»
Текли минуты дорогостоящей тишины. Джеймс говорил ей, что она слишком много тратит на звонки, ну и чёрт с ним! Затем голос отца по отводной трубке: как прекрасно, что она позвонила, небось неплохо проводит время, раз так редко звонит домой, работа, видать, идёт по-настоящему хорошо, и это большая удача для такой девочки, как она.
И так пять минут, пока наконец удалось самой что-то сказать. Но тут мать перебила её, не дала договорить:
— Наши друзья ждут не дождутся, когда увидят тебя по телевизору. Кроме Шейлы, которая ревнует! Её дочка, Кейзи, — помнишь Кейзи, конечно помнишь, в школе училась на два класса старше тебя? Не важно, Кейзи всё пыталась и пыталась попасть в дикторши новостей, и ничего у неё не вышло!
— Как, познакомилась там с приличными ребятами? — спросил отец. — Только смотри блюди себя, а то знаешь этих итальянцев!
И так далее в том же духе. Донна в лучшем случае вставила, может, пяток слов. Ничего об одиночестве, ничего о том, какое чувство неуверенности в себе внушает ей эта большая удача. И как им скажешь, когда они так гордятся ею, когда она хочет, чтобы они гордились ею.
Она только и сказала:
— Да, всё отлично, пап, мам. Да, буду звонить почаще. Нет, я о'кей, это линия барахлит.
Она чуть не плакала, когда положила трубку. Дома было бы кому заполнить тишину, найти ей занятие. Надо куда-нибудь пойти, подальше от этого чёртова номера.
Оказавшись вновь на улице, Донна стала ещё одним лицом на запруженной народом площади Святого Франциска, где давали своё представление жонглёры и пожиратели огня. Сыплющие искрами факелы и пылающие Шпаги освободили пиротехнику тесный круг в толпе: мужчины, женщины и дети подступают близко, ещё ближе, насколько хватает смелости, им нравится быть на волосок от гибельного огня, в голове мысль: если кто и вспыхнет, то он, сделавший риск своей профессией, козёл отпущения, жалкий шельма, который этим зарабатывает хлеб насущный, потому как не имеет связей, чтобы стать дилером нового «фиата», чиновником, продающим Урбино в качестве нового места для следующей конференции Ассоциации европейских дантистов. Небольшая армия торговцев сластями и безделушками для туристов действует быстро, нахрапом, чтобы покупатели не успели опомниться. Один человек размахивает газетой с заголовком по-итальянски: «Рафаэль ради нас истекает кровью!» — а рядом другой предприимчивый торговец нахваливает воздушные шарики с ликом плачущей «Му-ты», тут же третий, не понимая, по какому поводу собралась толпа, продаёт маску с птичьими перьями, какие популярны в Венеции во время карнавала. Какой-то комик, с лотком жареных орешков, проталкивается, крича: «Noce! Noce! Noce fresche [71] — покупайте, пока не настал конец света!»
71
Орешки! Орешки! Свежие орешки… (ит.)