Прочерк

Чуковская Лидия Корнеевна

1939

* * *

Я пустынной Москвою Прохожу одиноко. Вспоминаю и жду. Мы любили с тобою Чаши, полные света, Что в Охотном ряду. Нас игрушечный поезд Увозил в подземелье, Где веселая тьма. Ах, игрушечный поезд! Обещал ты веселье. Оказалось — тюрьма.

Июнь 1939

***

На таком пути, пути высоком, Зорком, щедром — счастью не бывать… И ему, не будучи пророком, Можно было гибель предсказать. Но, казалось, он вот-вот увидит То, что увидать он послан был. На простор с добычей славной выйдет И у ног положит и расскажет… Нет, под мертвой пулей мертвый ляжет, Чтоб не видел и не говорил.

1940

* * *

М. Быть

может, эта береза Из милого выросла тела. Так нежно она лепетала Над бедной моей головой. Быть может, босая девчонка Твоими глазами глядела, Когда, надышавшись морем, Я возвращалась домой. По эту сторону смерти, Рукою держась за сердце, По эту сторону смерти Я вести торжественной жду. Я слышу памяти шорох, Я слышу цоканье белок. Такая бывает ясность Сознания — только в бреду.

1940 Ольгино

ОТВЕТ

Л. А. Неправда, не застлан слезами! В слезах обостряется взгляд. И зорче мы видим глазами, Когда на них слезы горят. Не стану ни слушать, ни спорить. Живи в темноте — но не смей Бессмысленным словом позорить Заплаканной правды моей. А впрочем, она не заметит, Поешь ли ты иль не поешь. Спокойным забвением встретит Твою громогласную ложь.

1940

* * *

Нам слово гибель, узкое и злое, Привычней слов: письмо, береза, дом. Оно свое, оно как хлеб родное — Ведь запросто мы с гибелью живем. Надеешься еще? Оставь, не лги. Возлюбленный погиб, Париж погиб.

1940

* * *

И теми глазами, Которые видели море, Сенат и тебя, — Устало слежу за горами, песками, орлами, За розовыми, пышно взбитыми облаками. Чужбина. Ну что ж, поживем, ничего не любя.

3 ноября 1941

Эшелон Казань — Ташкент

* * *

…А те, кого я так любила, Кем молодость моя цвела, — Всех деловитая могила По очереди прибрала. Я к ним хочу, к моим убитым. Их голоса во мне звучат. На пустырях тайком зарытым Рукой бесстрастной палача. И к ним, в боях под Ленинградом Наш грех искавшим искупить. Я к ним хочу. Я с ними рядом Достойна голову сложить.

6—7 февраля 1942 Ташкент

БЕССМЕРТИЕ

М. 1 И снова карточка твоя Колдует на столе. Как долго дружен ты со мной, Ты, отданный земле. Уж сколько раз звала я смерть В холодное жилье. Но мне мешает умереть Бессмертие твое. 2 Ты нищих шлешь, но и они немеют. Молчат под окнами, молчанием казня. И о тебе мне рассказать не смеют, И молча хлеба просят у меня. 3 Но пока я туда не войду, Я покоя нигде не найду. А когда я войду туда — Вся из камня войду, изо льда, — Твой фонарик, тот, заводной, Ключик твой от двери входной, Тень от тени твоей, луч луча — Под кровавой пятой сургуча.

Июнь 1943

В ТИФУ

«И твердые ласточки круглых бровей…» Не надо. Не надо. Не надо. «Сказать, что они отлежались в своей…» Какая от слез прохлада! Какая отрада — сквозь лютый зной Схватиться за слово поэта, Чтоб строки на север вели за собой К могиле, затерянной где-то.

1942–1943

Ташкент

ОТРЫВКИ ИЗ ПОЭМЫ

Они тогда еще живыми были, Те мальчики, те сверстники мои. Их навсегда еще не разбудили. По улицам немым не провели. И мы тогда еще живыми были. Не вдовами, не совами в ночи. Тогда еще нас не приворожили Бессонных окон желтые лучи. Мы, кажется, тогда живыми были… Но что же ты? о чем ты? замолчи. Пиши о детстве, если ты не хочешь Свихнуть с ума. Не то смотри — вот-вот Подпрыгнешь ты, заблеешь, захохочешь, Заплачешь в голос и махнешь в пролет. Лицом в слезах о каменные плиты, Как, помнишь, Гаршин — бедный, дорогой, — Не камнями, но казнями убитый, — Лицом в слезах о камни мостовой. Пиши о детстве. «Ковш душевной глуби» Прижми

к губам и медленно тяни Сквозь немотой обугленные губы Студеные, все в невских льдинках, дни. ……………………. Паркеты скрипят под ногою. В Италию я не вошла. Не веришь за окнами зною, Такая в Испании мгла. В коричневой тьме инквизиций Угрюмый покоится зал. Мадонны одной бледнолицей Меня удержали глаза. Ей даже воздух тронуть больно. Бровям печали не поднять. Я отодвинулась невольно — Мир от нее не заслонять. Опущены глаза, но видят: Дорогу видят, воронье, Людей, которые обидят Упрямца милого ее. В бессонном сне ей снятся, снятся Следы в пыли и вой камней. Ей тоже, кажется, семнадцать, Не больше, кажется, чем мне, — Но в тьме такое разглядела, Такое видит впереди, Что сына худенькое тело Не смеет прижимать к груди. Над сыном цепенеют пальцы — Любимого нельзя спасти, — Напрасно худенькое тельце Ты станешь прижимать к груди. Расслышала ль она молчанье Ночей — там, у ворот тюрьмы, — Где в тайном чаянье прощанья Год молча простояли мы? Машины каждую минуту Сворачивали от моста, И кто-то прошептал кому-то: «Опять сюда. Опять сюда». Сюда… И, нас пронзив огнями, Бесшумно замедляет ход… Не ты, не ты ли вместе с нами Молчала около ворот? Она томится без названья, Та гибель, та немая ночь… И бомбам не взорвать молчанья! Молчать невмочь и петь невмочь. Я помню осенью на Каме Почтовый ящик над рекой, С облупленными боками, Весь вылинявший такой, И вдруг старуха закрестилась И перед ним на мостовой В пыль на колени опустилась — Она ему, ему молилась, Письма просила у него. И я готова помолиться И ящику, и небесам, И тополям, и вольным птицам, И мертвых светлым голосам — О жизни мальчика родного, Увиденного в раннем сне, Младенце-Слово, Боге-Слово… В какой сейчас он стороне? Не он ли там, вдоль стен из глины, Бредет, все голоден, все бос? Хлебнуть от мутных вод чужбины Ему сегодня довелось. Но я не верю, я не знаю, Не верю в крест, не верю в меч. К тебе я руки простираю, О человеческая речь! Вот он бредет, усталый мальчик… О чем заводит песню он? Что, если б этот мальчик-с-пальчик К спасенью был приговорен?

1943–1944

Ташкент — Москва — Ленинград — Москва

* * *

Мы расскажем, мы еще расскажем, Мы возьмем и эту высоту, Перед тем как мы в могилу ляжем, Обо всем, что совершилось тут. И черный струп воспоминанья С души без боли упадет, И самой немоты названье, Ликуя, рот произнесет.

1944

* * *

Среди площадной и растленной — Из всех рупоров, наизусть!.. Ты вправду бываешь надменной, Лишенная голоса грусть. Беззвучна — а громче салюта. Ты жизнь обняла, как вода, — Глубокой печали минута, Пока я жива — навсегда.

Март 1945

* * *

С тех пор как я живу ничья В суровом вихре лет, — Легко струится жизнь моя, Но жизни больше нет. Она осталась за чертой Далекой той весны, Улыбки той и песни той, Что в прах превращены.

Май 1945

* * *

Теперь я старше и ученей стала И прятаться умею от тоски. А может, и она слегка устала, И ей за мной гоняться не с руки. Как бы там ни было, мы разминулись с нею, И я о том, конечно, не жалею. Но было что-то доблестное в ней, Пронзительное что-то и живое, Как зыбкой ночью очерк кораблей… Сказать попроще — что-то молодое. Теперь она ушла и горе увела. Но горе было все, чем я жива была.

Июнь 1945

* * *

Мне б вырваться хотелось из себя И кем-нибудь другим оборотиться. Чтоб я — хотя б на миг один! — была не я, А камень, или куст, или синица. Ведь куст не помнит города того, Бездымных труб из моего окошка. Он вообще не помнит ничего. От памяти я отдохну немножко. А там опять — в постылый, мертвый путь. Иду, иду, иду — а все на месте. Никак за угол тот не завернуть, Где страшные меня настигли вести.