Проданные годы. Роман в новеллах

Балтушис Юозас Каролевич

— Покомандует она над вами, попляшете вы у меня!

Хозяйка уже не перечила, лишь дергала пальцами нижнюю губу, сдерживая слезы. Повилёкас вышагивал на цыпочках по избе, остерегаясь что-нибудь задеть, стукнуть. А Юозёкас преспокойно сидел себе на чурбачке и продолжал работу. Отрепки были уже вытрясены, он взял можжевеловые крючки и начал скручивать толстую, шершавую от кострики прядь.

— Я тебе не Казимерас, — брюзжал старик, уже уставая, с хрипотой. — За меня любая не глядя пойдет, сама увидишь.

— И слава богу, — опять осмелела

хозяйка. — Да как же я увижу, коли сам говоришь — зароют меня.

— Э-э, баба, она из-под земли видит. А я тебе одно скажу…

И неизвестно, что бы он сказал и чем бы все это кончилось, но на дворе послышался шум, заскрипели полозья саней, тихо заржала лошадь.

— Казимерелис объявился, — подалась к двери хозяйка. — Может, даст бог, с добрыми вестями…

— Беги, беги опять к своему Казимерелису! Припади к лаптям! Отец, мол, такой, отец сякой, на всех лается, никому житья от него нет… Беги, беги, чего еще стала?

— Когда это я жаловалась ему, Пеликсюк? — остановилась хозяйка на пороге.

— Беги, беги.

Старуха молча подошла к шестку, поправила огонь под таганом, толкнула ногой раскиданный хворост, а сама все-таки поглядывала на дверь, все настораживалась, ловя каждый звук. Поглядывал на дверь и Повилёкас, но он не столько слушал, сколько усмехался и подмигивал мне, словно спрашивая: «Весело у нас, а?»

— Не передразнивай мать! — крикнул старик, глядя в стену.

— Я не передразниваю… — вздрогнул Повилёкас и показал отцову затылку шиш.

— Возьму вожжи, заработаешь и ты.

Изрядно погодя в избу вошел Казимерас — высокий, плечистый, спокойный мужчина, с черными густыми волосами, гладко причесанными на косой ряд. Хозяйка так и впилась в него глазами. Но он молчал. Не спеша разделся, сел за стол, свернул цигарку. И вдруг плюнул на середину пола:

— Черт тебя возьми, как трудно жениться.

— Хе-хе-хе… — весело хихикнул старик, не оборачиваясь.

— Опять отказали? — хлопнула хозяйка ладонями по ляжкам. — А у Бальнюса были?

Казимерас молча вытянул из кармана штанов темную, заткнутую паклей и засмоленную бутылку. Со стуком поставил ее на стол:

— Припрячь… до другого раза.

— Пресвятый боже, помилуй нас. У Бальнюса, спрашиваю, были?

— Бальнюс и ворот не отворил.

— А Вайтекус? Вайтекус из Думблине? Сам завел разговор на базаре… Неужто и водочку не открыли? — разволновалась старуха, глядя на бутылку.

— Назад привез, — насупился Казимерас. — Устал я, мамаша.

Хозяйка обмахнула передником скамейку, села возле сына, помолчала. Глаза ее часто замигали.

— Пожалел бы ты мою старую голову, сынок, — сказала прерывающимся голосом. — На посмешище людям наш дом выставляешь. И не придумает моя голова, куда тебя направить, в какую сторону дорогу показать. В котором уж дворе тебе отказывают. Как теперь людям в глаза глядеть?

— Покуда обратно ехали, толковал я с Жегулисом. Передохнут лошади — опять поедем.

— Слушай больше этого Жегулиса!

Уж сколько времени таскает тебя по всем приходам и благочиниям, а толку что? Салямуте переспела, ожидаючи, так и норовит вон из дома, шляется и день и ночь… Принесет когда-нибудь под утро в подоле, и не станешь винить ее. Не видишь разве, сынок, как я извелась, ничего я больше не могу.

— Все, видать, чертом одержимые, — ответил Казимерас, глубоко затягиваясь дымом. — Говоришь, не можешь? А что я могу? Иной раз вот и сладишься, и девка носа не воротит, а как услышат, что нас трое братьев слоняются по дому, что Салямуте не просватана, а тут и немощные родители на шее, так и велят поворачивать оглобли: езжайте откуда приехали.

— Хе-хе-хе… — опять захихикал старик.

И тут же замолк, потому что к кровати подошел весь раскрасневшийся Казимерас. Остановился перед отцовым затылком, сжал кулаки:

— Папаше все смешки?

— Не тронь ты его, сделай милость, не тронь, — замахала руками хозяйка. — Хворый человек, мало ли что помстится больному?

— Погоди, мамаша… Папаше все смешки? — не отставал Казимерас.

Старик вытянулся под одеялами, словно палку проглотил, — даже взъерошенные волосы плотнее прилегли к затылку.

— Из Скодиняй, и из Чивиляй, и из Плундакай сваты с бубенцами ехали к Салямуте, — с горечью перечислял Казимерас. — Любой рад бы взять, только приданое подай. Что — дали, выделили? — Голос его окреп. — Вот и осталась девка на бобах, и киснет, и я теперь не знаю, куда глаза девать, должен ломать шапку перед всяким сморкачом. А чего? Или я не работаю словно батрак, или из дома таскаю? Папаше все смешки?

В избе уже все стихло. Даже Юозёкас перестал скручивать пряди и сидел с занесенным крючком в руке, глядел на отца. И тут мы услышали совсем неожиданный звук, очень похожий на храп: громче, громче, еще громче… Старик явно заснул.

— Папаша, не притворяйся! — крикнул Казимерас. — Тут и у самого архангела Гавриила не хватило бы терпения. Слышь, папаша?

Старик храпел — даже с носовым присвистом.

Старуха опять замахала руками, отгоняя Казимераса. Тот сел возле меня, в конце стола, посидел-посидел, взял щепоть перьев из моей кучи, стал драть. Ничего не говорил, только его пальцы дрожали, еле удерживая перо. Видно, и он продрог в дороге, как и я, а может, и больше моего.

— Ужин давайте, — пробормотал он.

Мы уселись. Хозяйка принесла миску с дымящейся картошкой, простоквашу, желтые огурцы, пахнущие укропом. Брякнула на стол кучу деревянных ложек.

— Которая тут моя? — спросил я.

— Которую схватишь, та и твоя, — отозвался Повилёкас. — Гляди только, чтобы с ямкой была и не худая. Без ямки ложка не ложка.

— За стол сядешь, Пеликсюк, или на кровать тебе принести? — повернулась хозяйка к мужу.

Старик храпел, не отзываясь. Хозяйка вздохнула, села с нами, схватила необлупленную картофелину, покатала на ладонях, согревая руки.