Шрифт:
Иннокентий А. Сергеев
Продано
Фотоальбом
По отрешённой улице, увешанной ёлочными игрушками, привычно катились порыжевшие от ржавчины вагонетки. Тротуары уже подмели, газоны были причёсаны, и пахло сырой землёй и опавшими листьями. Никто никуда не спешил, час опозданий истёк, и теперь можно было просто неторопливо брести, наблюдая, как помеченные мелом вагонетки скрываются за поворотом в одном из облетевших листвой переулков. Я хотел присесть на скамейку, но она была мокрой, и я только застегнулся поплотнее и улыбнулся выглянувшей в окно девчушке. У кирпичной стены дома посреди тротуара стояло глубокое кожаное кресло. Я подошёл к нему и, усевшись в него поудобнее, стал ждать, пока приготовят камеру. - Так, учтите, что мы идём прямым эфиром. Не волнуйтесь и улыбайтесь. - Я не волнуюсь. - Вот и прекрасно,- его лицо мгновенно изменилось, и он заговорил сладким благожелательным голосом.- Э-э-э... Мне бы хотелось задать вам всего несколько вопросов... Я понял, что камеру включили, и улыбнулся себе в спину с телеэкрана. - Что вы почувствовали, когда увидели теплоход? - Мне показалось, что все обращаются ко мне, и за меня же отвечают... ... Мохнатый славный пёс, улыбаясь во всю пасть, подставлял морду под ураган жёлтых кленовых листьев. Он чихал и вертел головой. - Мама, а собачку мы возьмём? - Ну конечно. Гербарии не могут передать этого. Я увидел нефтяные вышки, телеграфные столбы, болоньевые куртки, зонты и закусочные, но они были на том берегу. И тогда я понял, что должен плыть... Я бездумно отвечал на вопросы, говорил, что мой любимый цвет голубой, и
. . .
Подхваченные ночным дождём толпы золотоискателей стекаются к красно-серым отвалам древней породы. Лезвия их лопат отливают лихорадочным светом. Ноги вязнут в коврах, но желание вновь оказывается сильнее бессилия. Их взгляды, полные нерастраченной страсти, пронзают ночной мрак, и неровное дыхание будит зверей в норах. По настилу рекламного сияния, по неону и болотной траве катятся волны болезненного мужества и отчаянного страха. Вперёд, вперёд, нам надо успеть! Завтра мы будем уже далеко отсюда. На бензозаправках шипят и исходят бензином гибкие змеи шлангов. Рабочие пожимают плечами и подмигивают красивым женщинам. Консервные ножи взрезают жесть, и на сплетённые пальцы падает пепел взорвавшихся как мины замедленного действия вулканов. В их руках лозунги, и они не хотят знать о том, что даже самые глубокие мысли плакаты делают плоскими как фанера, на которой они написаны. В их руках газовые зажигалки и букеты цветов, завёрнутые в целлофан. Им вдогонку летят тысячи газетных строк, но они не оглядываются назад. Песчаные берега покрываются могилами и кемпингами; шум озверелых моторов не смолкает ни на секунду. Запах дымных костров мешается с бензиновой гарью. Тело плачет от пронзительной боли, гудящие ноги уже автоматически давят на газ подошвами ботинок и замшевых туфель. Они засыпают, не раздеваясь, и просыпаются уже на ходу, женщины в спешке накладывают косметику, глядя в дрожащее от нетерпения зеркальце, и колёса снова и снова вгрызаются в землю. В пятистах двадцати тысячах квартир вспыхивает дежурный свет,- губы, не успев остыть от жаркого сна, привычно повторяют: "Вперёд, вперёд, нам надо успеть! Завтра мы будем уже далеко отсюда". Я люблю эти квартиры, губы и дежурный свет. Я люблю мой Город. Мой огромный, живой, летящий навстречу накатывающему завтрашнему дню Город. Город скользящих огней. Город надежд, расстояний, желаний и усталости. В его глазах горит всё тот же знакомый болезненный свет.
. . .
По вечнозелёной реке плывут фиолетовые от дыхания вечера острова. Усыпанные огнями острова.
Шёпот. Твоё Имя.
Лиловая белизна Твоих Пальцев сливается с лиловостью ночи, жаждущей объятий. Восторженные глаза взмывают ввысь как праздничные монгольфьеры. Внизу, где-то совсем далеко, рассыпался фейерверк, и огненные дуги рвутся искрами, пытаясь начертать Твоё Имя. Но им это снова не удалось, и ночь спадает как ненужная более королевская мантия после спектакля. (Утром по газетной бумаге высыпала сыпь сообщений, но из них совершенно ничего невозможно понять.) "Дайте мне точку опоры!"- вопит Архимед. Ему вторит многомиллионный хор на площадях. И вот из хаоса имён и красок появляешься Ты, и для Тебя всё просто, Ты принимаешь всё как есть, потому что ничто не может изменить Тебя, ничто не может исказить Твоего Лица. И тогда я снова спокоен. На сцену выплывает рояль и играет свадебный марш. Нет ни пианиста, ни слушателей, ни процессии. Всё происходит само по себе. И каждое утро, просыпаясь и выводя из истерики идиотский будильник, я шепчу Твоё Имя, вернее, одно из Твоих имён. Его я знаю точно, но постараюсь не говорить никому, ведь если я скажу, его примут за единственное, и Бог знает, чем это обернётся. "Абсолют непостижим",- так мне сказал кто-то. Лица его я не запомнил, но хорошо помню ту ночь. Луна плавала как желток в чернилах. Я всё время возвращаюсь к Тебе. Одни называют это наваждением. Другие - судьбой. Но это ни то и ни другое. Это моя жизнь. И мои возвращения означают только лишь то, что я не меняюсь, оставаясь самим собой. И мы всегда узнаем друг друга.
Отказ
Блестящая звёздочка самолёта, бесшумно прочертив бледное небо розовой от заходящего солнца полосой, отметила рождение Вечера, и по пыльной траве газонов пробежало лёгкое дуновение прохладного ветерка. Доносившиеся откуда-то издалека звуки гитары виноватой улыбкой летели над эстрадой двора, упиравшейся в стены домов и автомобильные трассы. Я расположился прямо на бетонном бордюре и рассеянно дарил пахучие цветы шиповника незнакомым девчонкам. Но вот какой-то человек, лет тридцати пяти на вид, в шоколадного цвета костюме резко повернулся ко мне, и я заметил в его лице что-то знакомое, очень знакомое. Я уже видел его раньше. На цветном развороте журнала он вкрадчиво предлагал купить фетровую шляпу. В осипшем от бесконечного октября переулке он уверенно открывал одну из безликих дверей и так же уверенно выходил из другой, прикуривая от зажигалки и подбирая с чёрного асфальта оброненную кем-то зелёную трёхрублёвку. Теперь он стоял и пристально смотрел на меня, хотя я даже не знал его имени и не мог предположить, что ему могло от меня понадобиться. Лепестки шиповника? Пять аккордов на шестиструнке? Или волосы для парика? Из суфлёрской будки выглянуло набеленное лицо и, облизав фиолетовым языком сухие узкие губы, с натугой зашептало: "Чем могу быть полезен?" Я молчал, пытаясь разглядеть глаза незнакомца. Суфлёр зашептал громче: "Чем могу быть полезен?" Я знал, что должен послушно повторить эту фразу, но губы упорно не желали приходить в движение. Человек в шоколадном костюме посмотрел на меня с благодарной улыбкой и уже медленнее (гораздо медленнее) стал удаляться. - Что вы наделали!
– заорал на меня подскочивший ко мне тип с квадратным черепом, квадратной челюстью и устало-злыми глазами.- Почему вы дали ему уйти?! Суфлёр недоумённо пожал плечами, всем своим видом показывая, что уж он-то тут совсем не причём, и виноват во всём я один. - А почему вы заставляете его таскать на себе этот костюм? Его глаза округлились от гневного изумления. - Вы, я надеюсь, понимаете, что это будет иметь для вас самые неприятные последствия? Я отвернулся от него. Он ещё некоторое время постоял рядом,- я слышал за спиной его хрипловатое дыхание,- потом резко повернулся на каблуках и зашагал строевым шагом в сторону телефона-автомата. Ну и бог с ним! Я почувствовал непередаваемое ощущение лёгкости в голове. Господи, как же хорошо, что кончился этот бесконечный день!
. . .
Я сидел на бордюре среди цветущих кустов шиповника. Рядом со мной примостился человек в шоколадном костюме. Он закурил сигарету и одёрнул брюки. - Вы, конечно, понимаете, что этого не может быть. - Почему же? Мимо прошёл парень с женским лицом на майке. - Во-первых, потому что путешествие во времени невозможно... - А во-вторых,- оборвал его я,- потому что вас уже нет, вы исчезли, испарились в тот самый момент, когда я отказался говорить под диктовку. Он и в самом деле исчез, и я был один среди цветущих кустов шиповника. Кажется, я был спасён. И счастлив от того, что этот день наконец-то кончился.
Продано
Мимо заспанных домов стареющей улицы, мимо дымящихся фонарей добросовестно тащились трамваи. "Подождите,
– огромного роста гражданин, брезгливо посмотрел на свой рукав и покачал головой. Рукав был весь в противных тёмно-красных разводьях. П о ч е м у о н и в с е т а к н а м е н я у с т а в и л и с ь ? Я оглядел себя и с ужасом заметил, что левая моя рука распорота (должно быть, за гвоздь где-то зацепился. И что за идиотство оставлять торчать эти ржавые острые гвозди!), и из открытой раны совершенно свободно и естественно изливается кровь, как из какой-нибудь водосточной трубы. И н т е р е с н о, д а в н о э т о т а к ? Мою голову сдавило дикое головокружение, к горлу подступила тошнота, я хотел что-то сказать, и не мог... Все осуждающе смотрели на меня и качали головами. Вамнеследовало...- прозвучало уже где-то высоко-высоко, выше даже чем гудрон и жесть, где-то у самого неба. Глаза оцепенели и скрылись под кожей.
. . .
Горящие деревья валились на шахматные столики, сметая симметрию Игры. Люди с ручными пулемётами сосредоточенно целились через оконные проёмы по новорожденным щенкам, которые кричали детскими голосами и беспомощно пытались разлепить веки. Это сон или пробуждение? - Вы, должно быть, желаете горячих сосисок? Хозяин закусочной, бессердечно улыбаясь, правил окровавленный фарш в адскую машину. Что же я хотел спросить у него? Ах, да. - Вы не знаете, какое сейчас время года? Кажется, была осень? - Это время, когда кончилась осень, а зима не началась, то есть то, что называется затмением. Да я уже и сам заметил, что журналы как-то уж очень нелепо смотрятся среди битых бутылок. Мимо, зубоскаля и подпрыгивая, летели выкрашенные точно заборы катафалки, похожие на инвалидные коляски. Из них выглядывали бритые подбородки и гарантировали безопасность маршрута. На каждом подбородке было по три родинки, благоухающие одеколоном. - Почему они не спрячут подбородки в лисий мех? Ведь уже холодно. - Лисий мех, вы говорите?- он смущённо почесал за ухом.- Должно быть, они уверены, что с ними ничего не случится. - И вы тоже? - Что тоже? - Тоже уверены? Он явно ждал этого вопроса и тут же страдальчески закатил глаза. - Кто ведает, что будет завтра? У меня уже третий раз за неделю бьют витрину, и ничего, живу. Страшновато, конечно. - Я так боюсь за эту улицу, ведь год идёт за годом, а она не меняется... - Вы совершенно правы, совершенно правы... Он продолжал вздыхать, а тем временем фарш выползал у него между пальцев как внутренности отвратительного монстра. К моему счастью, запах кофе перебивал запах отработанных пороховых газов, и я имел прекрасную возможность (по крайней мере, так было написано на вывеске) спокойно позавтракать. За катафалками последовали стаи чёрных птиц, а уже после них полыхнули голубые и белые листки бумаги, за которыми тянулись тысячи пятипалых рук. Толпы людей судорожно глотали крепко заваренный воздух и мельтешили точно огни сигнализации. - Вы, верно, подумали о сигнализации? Да, без неё теперь никак нельзя. У меня не было сил повернуться к нему, чтобы ответить. Я не мог смотреть на его пальцы. Тут моё внимание привлёк плюшевый медвежонок - чуточку нелепый, забавный и добродушный медвежонок. На животе у него была зелёная наклейка "ПРОДАНО". Сначала это показалось мне возмутительно неприличным, но потом я подумал: "Раз это так, то, видимо, иначе и не может быть. Следствие всегда вытекает из условия, и с этим ничего не поделаешь". И грязное бельё на грязных бельевых верёвках уверенно подтверждало правоту этой мысли. - Сколько я вам должен? Странная тишина. - Эй, я хочу расплатиться. Молчание. Улица была чудовищно пуста. Закусочная была чудовищно пуста. И тогда (только тогда!) я вдруг явственно услышал завывание ветра. Последнего ветра в этом году.
. . .
Люди с неохотой стряхивали остатки сна, озабоченно глядя на небо и поднимая холодные жёсткие воротники. Они осуждающе смотрели на меня и качали головами. Но как я мог объяснить им, что дело вовсе не в моих вспоротых венах!
. . .
Пёстрые змеи впиваются в охваченные ужасом глаза квартир и высасывают жизнь из новых и новых тысяч спящих супружеских пар. Это комиксы, цветные комиксы, которые лежат сейчас передо мной на столе.
Пауза
Нас заносило обгорелыми хлопьями бумаги, которые вспыхивали в ночном небе сверкающими бабочками и тут же тонули в непроглядном аквариуме пустоты. Колёса примерзали к рельсам. Меж рядов, примятых задами всех тех, кто сидел, уныло уставившись в своё отражение в чёрном стекле, или просто дремал, или читал газету, протискивались контролёры,- синие контролёры с красными повязками. С чьей-то сумки капало молоко из протёкшего пакета, оно разбрызгивалось, становясь неподражаемо голубым. Оскаленные зубы под густыми усами - в этом вагоне это означало улыбку. Посмотрел, Сделал, Сравнил. Образцовые биографии на стене во весь голос рекламировали такую манеру поведения. "КУРИТЬ ЗАПРЕЩЕНО!" Всё расплывалось как потолок от температуры. "Курить запрещено. Штраф..." Внизу под табличкой на корточках сидел длинноволосый парень в потёртой джинсовке и как ни в чём ни бывало курил. Десять тысяч охрипших змеев ревели как вьюга. Наверное, где-то сейчас самолёты вызывали диспетчерские аэропортов, а телефоны отвечали безнадёжными долгими гудками. Всё это напоминало Сцену в Больнице.
Сцена в Больнице
Кабинетная тишина. Стенгазета о вреде кофе, никотина и алкоголя. Осунувшиеся от скуки лица безразлично наблюдают за тщетной попыткой оприличить коридор приторно-белым светом. Изредка кто-нибудь вздыхает и ёрзает на стуле. Изредка проходят женщины в белых халатах. - Следующий. Мозги и руки совершенно нечем занять. - Следующий. Я прохожу по застеклённому боксу, где на жёсткой обивке кожзаменителя лежит замотанная в цветастое тряпьё старуха и безучастно следит за неподвижностью стены. (Одна её рука придерживает платок, другая лежит без дела. Носки дырявые.) Я ложусь под рентгеновский аппарат. По инерции не в состоянии ни о чём думать, разве что о какой-нибудь ерунде. - Лежите спокойно. ... - Не шевелитесь. Чудовищно, но кроме этой комнаты сейчас нет ничего. Кроме этих дежурно-холодных, дежурно-мягких и дежурно-чистых рук. Белых халат призван символизировать Стерильность и Излечимость. Но я никак не могу представить, чтобы эти руки держали зажжённую свечу, когда за окном мечутся зашторенные ветви, и хочется погладить страницы тех книг, что учили нас жить совсем иначе, нежели описано в Образцовых Биографиях. Чью истину несёт прозрачность охряно-голубой осени... - Готово. Если это отняло только полдня, то можно, в конце концов, отнестись к этому просто как к приключению. Ведь так?
Какой-то водянисто-жирной даме вида дряблого и несъедобного пришло в голову, что слишком жарко. Терпеть не могу обнажённого мяса. И этот проклятый запах пота! Тошнота. Пробежали какие-то люди. Ещё. Ещё. Раздались дурацкие оглушительные выстрелы (всё происходило как в кошмаре). Парень в джинсовке завалился набок, и простонав что-то, умер. Больше он улыбаться не будет. Потом была возня. Были вызваны... Да. Были обезврежены... Да. Ну в общем, всё как полагается. Порядок был восстановлен. Жертвы? Нет, жертв нет. Была одна, да умерла. Теперь нет. И потом, милые граждане, разве это жертва? Дама, которой было жарко, стала напяливать одежду обратно, видимо сообразив, что обстановка не совсем подходит для стриптиза. Никто, кажется, не смутился нелепости произошедшего. Многолетняя привычка. Мимо окон прогрохотал поезд. Неужели мы так долго стояли только для того, чтобы нас кто-то обогнал? Все оживились. Поехали. Точно и не останавливались, только в тамбуре ещё остались следы крови, но наверное, ненадолго. Если это отняло только полжизни, то можно, в конце концов, отнестись к этому просто как к приключению. Ведь так?..