Продавец сладостей. Рассказы. «В следующее воскресенье». «Боги, демоны и другие»
Шрифт:
Цена молчания
Публичные речи так же легко становятся привычкой, как табак или кофе, и сегодня эта привычка получила такое широкое распространение, что среди нас насчитывается гораздо больше ораторов, чем слушателей. Такое соотношение весьма плачевно для ораторов, и я часто рисую в своем воображении несчастного любителя произносить речи, который ежевечерне, прихватив кое-какие книги и записи, покидает свой дом и отправляется на поиски аудитории. Он заглядывает на все собрания в городе, но выступить так и не может, разве только где-нибудь оказывается, что объявленный докладчик или председатель почему-то не явился, и наш искатель попадается на глаза организатору вечера. Можете не сомневаться, он примет любое приглашение выступить, пусть даже просто для того, чтобы заткнуть прореху в программе, ведь больше всего на свете ему нравится слушать собственный голос. Часто с тоской думает он об Америке, этой благодатной стране, где люди платят,
В наши дни для людей известных общественная жизнь стала страшно утомительной — что ни вечер, то речь, и всякий раз на новую тему, в зависимости от характера собрания. Сегодня ему приходится выступать о фресках Аджанты, завтра — о пользе свежего навоза. Известный человек должен быть готов к речи на любую тему. Он должен вещать языком ангела, пророка, философа, друга или гида, в зависимости от ситуации. Сегодня авторитетом пользуется не учитель в классе и не одинокий ученый у себя в кабинете, а человек, который приобрел видное положение в свете благодаря голосам избирателей и который обладает достаточной энергией, чтобы ежевечерне донимать публику речами. Работа эта очень тяжелая, и хорошо известно, что многие люди не выдерживают напряжения и нанимают секретарей, поручая им писать свои речи. Такая практика ни для кого не является тайной и нисколько не роняет в глазах публики знаменитого человека — если, конечно, секретарь не забывает аккуратно пронумеровать и скрепить листы. Помню одно собрание, на котором докладчик читал свою речь по бумажке. Прочитав один лист, он снимал его сверху и клал под низ стопки, а сам продолжал читать. И почему-то речь его никак не кончалась, хотя в стопке, которую он держал перед собой, было на вид пять-шесть листиков, не больше. Постепенно аудитория стала улавливать в его словах что-то знакомое, но, только когда выступающий пошел по третьему кругу, в публике поняли, что он повторяет свой номер, хотя никто не кричал ему «бис». Оказалось, что его секретарь не позаботился о том, чтобы пронумеровать и сколоть страницы.
В наши дни мир является свидетелем повсеместной величайшей нагрузки на голосовые связки, что, естественно, означает столь же непосильную нагрузку и на барабанные перепонки. Настало время пересмотреть создавшееся положение с позиций гуманизма. Нам надо меньше говорить, если мы хотим сохраниться как биологический вид. Лесные звери могут оказаться более приспособленными к выживанию именно благодаря своей немоте. Возродим же наши силы молчанием. Я люблю изобретать новые поводы для общенациональных праздников. Так вот, почему бы нам не объявить, например, всенародную неделю молчания? В течение этой недели нельзя будет произносить речей ни на какую тему, хорошо бы еще и газеты решили два дня в месяц воздерживаться от публикации отчетов о чьих бы то ни было выступлениях, да и почтовое ведомство могло бы со своей стороны поддержать это начинание, штемпелюя марки и открытки надписями: «Говорите меньше» или «Ни слова вслух!» Каждый знаменитый человек будет получать лицензии на публичные выступления. В год разрешено будет произносить с общественной трибуны не более пятисот фраз. Правда, этой нормой можно будет распоряжаться по своему усмотрению. Делает ли человек доклад о международном положении, открывает ли мост, закладывает ли фундамент общественного здания, объявляет ли начало кампании «Больше тыкв народу!» или зачитывает торжественный адрес, он должен будет уложиться в пятисотфразную норму. И надо сказать, что в общем и целом это достаточно щедрая норма, и всякий, кто ее превысит, заслуживает самого сурового наказания как мучитель рода человеческого.
Вандал
Настоящий старый вандал был захватчиком и поработителем. Лишь только вторгшись в чужую страну, он немедленно хватался за молоток и отбивал носы у всех статуй, а также — увы! — ломал им руки и ноги. Это само собой подразумевалось: на то и чужеземный захватчик. Потом, если он видел поблизости ценный архитектурный памятник, он, не тратя времени понапрасну, спешил сровнять его с лицом земли.
Таков был этот добросовестный сознательный вандал, который делал свое дело просто потому, что у него были для этого силы и возможности. Наверно, он говорил себе при этом: «В мире слишком распространилась зараза искусства, я хоть сделаю что могу, чтобы как-то воспрепятствовать ей».
Того, что сделано руками этого человека, теперь не поправить. Мы вынуждены признать это как закономерность исторического развития. А вот работа вандалов неисторических должна внушать нам сегодня серьезные опасения. Я был недавно в одном древнем храме, знаменитом своей мельчайшей резьбой по камню на столбах, сводах и стенах. Кропотливая работа древних мастеров была видна мне повсюду, но еще гораздо больше бросалась в глаза работа тех, кто в позднейшие времена пытался вносить в
Вот это истинные вандалы. Они, я думаю, говорили себе так: «Старые мастера, конечно, много сделали, не приходится спорить, и все же они не умели навести вокруг настоящий блеск». И незамедлительно приобретали на храмовые деньги побольше алюминиевой краски, цемента, извести и строительного раствора и щедро замазывали каждый карниз и каждый дюйм стены и потолка. Там, куда особенно трудно было добраться, алюминиевая краска накладывалась двойным слоем, и при этом с гордостью говорилось: «Вот теперь совсем другое дело. Фигурки все словно серебряные». В действительности же фигурки теперь кажутся переплавленными из старой оловянной посуды. Используются в тех же целях и серебряные бумажки из сигаретных пачек. Особенно много этого материала пошло на покрытие богато инкрустированной внутренней двери. Я не удержался и спросил храмовое начальство, зачем это было сделано. И храмовое начальство мне ответило: «Вы же знаете, наш храм знаменит, в нем бывает сам министр. Не мог же я допустить, чтобы у министра создалось впечатление, будто мы мало заботимся о нашем храме».
Вандал, облеченный начальственной властью, — это самая грозная фигура нашей современности. Он способен превратить в кашу архитектурный ансамбль целого города. Стоит ему увидеть дом, и ему сразу же хочется что-нибудь с этим домом сделать. Слова его имеют большой вес у всякого рода секретарей и администраторов, которые повсюду сопровождают его с блокнотами наготове. И если он указует перстом на здание и говорит, что тут надо кое-что переделать, ни один из них не осмеливается ему перечить. К современному железобетонному высотному дому он может распорядиться прилепить вверху на фасаде огромный бутон лотоса, или выбить цветочный орнамент на опорах, или вообще даст указание соорудить на крыше купол и поставить по углам резные башенки в стиле Великих Моголов. А к старой французской вилле он может пристроить конструктивистское крыло-консоль.
Вандализм бывает прямой и открытый, как в вышеприведенных примерах, а бывает еще и завуалированный, тайный. Я, например, терпеть не могу неувядающих бумажных цветов в вазах. На мой взгляд, ставить в вазы искусственные цветы — это вандализм. Блестящие полиэтиленовые портьеры на дверях и окнах вызывают у меня неприятное чувство, равно как и нагромождения горшков с папоротниками и другими растениями на верандах или чудовищные плети дикого винограда, до самой крыши покрывающие стены дома. Такова моя сугубо личная точка зрения. Убежден, что человек, вырастивший эти растения или развесивший полиэтиленовые портьеры, дорожит и гордится ими, и он вправе возражать против того, чтобы его называли вандалом в его собственном доме. Я уважаю это его право. И я никогда не покажу ему мой личный список действий, которые я считаю проявлениями вандализма. Каждый человек может составить лично для себя такой список.
А стандартного списка вандализмов, которым могли бы пользоваться люди при оборудовании жилища, создать невозможно, как бы далеко ни зашла стандартизация общества. Те, кому нравятся иллюстрированные календари, не будут знать покоя, покуда не увешают свои стены всеми календарями, выпускаемыми к Новому году всеми фирмами и предприятиями. Любители групповых фотографий будут стремиться покрыть каждый квадратный дюйм всевозможными портретами друзей, родственников и знакомых, невесть как попавшими в их руки. Администратор, торгующий местом на стенах мюзик-холла, завесит каждый простенок рекламами, возвещающими о достоинствах какого-нибудь мыла или питательного крема. И даже человека, задумавшего во что бы то ни стало выкрасить свой дом в темно-кубовый цвет, а поверх щедро расцветить ярко-зелеными узорами маслом, никто не вправе схватить за руку. В таких случаях мы скромно отворачиваемся и бормочем возражения себе под нос, вместо того чтобы выкрикивать их со всех крыш. Ничего не поделаешь, этого требует общественная гармония. Иное поведение было бы неприличным. Но где-то надо положить предел. Когда вандал не ограничивается собственным домом и ближайшим окружением, а принимается с общественным размахом вносить усовершенствования в красоты природы и искусства, вот тут мы должны подняться против него и не стесняясь кричать: «Долой!»
Цензурные размышления
Фанатики свободы мечтают о мире, в котором исчезнет самое слово «цензор». В их воображении рисуется такая жизнь, когда можно говорить, писать и, если занимаешься рекламой, выставлять все что ни заблагорассудится, не рискуя вызвать ничьих нареканий.
Идея цензуры воплощена в трех знаменитых китайских обезьянках, которые не говорят дурного, не слышат дурного и не видят дурного. Идея эта, без сомнения, превосходна, однако кто мог бы дать определение «дурного»? В глазах китайской или любой другой обезьянки торговец фруктами, арендующий манговый сад и бдительно сторожащий каждый плод и лист, есть, безусловно, нечто дурное. «Не вижу дурного» в ее понимании будет означать: «Глаза бы мои не видели этого торговца фруктами», что показывает нам трудности цензуры, поскольку для цензора всегда остается вопрос: что дурно, а что нет и с чьей именно точки зрения?