Продавец сладостей. Рассказы. «В следующее воскресенье». «Боги, демоны и другие»

Нарайан Разипурам Кришнасвами

Не известно, на что уходит утро. Спозаранку решаешь подольше понежиться в постели и этому занятию предаешься до тех пор, покуда тебя не поднимут шумы, которые начинаются сегодня раньше обычного, как раз по случаю воскресенья. Волны радиомузыки из соседнего дома, где владелец приемника специально ждал этого дня, чтобы включиться на полную мощность часом раньше обычного; предсмертный рев автомобильного мотора; ликующие вопли детей, которым сегодня не надо в школу, — все это гремит и сотрясает воздух назло любителю воскресной неги. И тогда он встает, но настроение его слегка подпорчено, а это не наилучший из способов начинать день. Еще на пороге дня из жизни ушла радость. И рассчитывать на то, что она вернется, довольно трудно. Лучше сразу смириться с тем печальным фактом, что воскресенье пошло прахом.

После этого начинаешь замечать такие вещи, на изучение и разглядывание которых в другие дни нет времени. Я знаю одного человека, который в будни — сама кротость, однако в воскресенье совершенно перерождается. Становится свиреп, придирчив и неукротим. В воскресенье он видит, что в его доме все идет не так, как надо. У него есть одно хобби — он любит чинить вещи своими руками. На воскресенье у него предусмотрена большая программа. Повесить картину, исправить потекший водопроводный кран, отладить динамик радиоприемника, смазать часы или велосипед — все это дела для воскресного

дня. Шесть дней он их копил, брал на заметку. Дай ему волю, он просидел бы над ними за полночь да еще захватил бы часть понедельника. Но выполнить свою насыщенную программу ему никогда не удается. Разумеется, он спозаранку вскрывает часы или приемник и садится перед ними на корточки, точно бог-создатель в своей мастерской. Фрэнсис Томпсон сказал когда-то про Шелли: «Вселенная была его ящиком с игрушками». Этот же образ вспоминается при виде моего знакомого, сидящего среди своих игрушек, с той только разницей, что Шелли рисуется нам восторженно созерцающим мироздание, а этот человек беспомощно озирается вокруг, потому что у него все время что-нибудь да пропадает. Специально припасенный гвоздь, моток какой-то особенной проволоки или веревки, драгоценная ореховая скорлупа, столь же драгоценный винтик — вот только что был, и нет. И это приводит домашнего умельца в ярость. У него есть дети, и число его потерь находится в прямой пропорциональной зависимости от количества его детей. А этого разгневанный папаша терпеть не склонен. Они всю неделю прикладывали руку к его запасам. То бритвочку возьмут карандаш поточить, то проволочку — что-нибудь связать, еще что-то еще зачем-то, а орех, и винтик просто так, потому что хочется. Гнев отца не знает границ. Он призывает детей, выстраивает их перед собой и приступает к расследованию. Иногда оно приносит плоды, иногда нет. Все в руке божьей. Может статься, что одно дитя, устрашившись родительского гнева, вернет ему свою добычу, другое сделает то же, чтобы заслужить отчую благосклонность, а может случиться и так, что все дети окажутся равно глухи к его витийству и не захотят расстаться с завоеванными сокровищами. Этот взрослый человек, склонившийся над своим ящиком с игрушками, совершенно беспомощен. Теперь, когда подозрительность его растревожена, он хочет выяснить, что еще у него пропало. Он поспешно вскакивает на ноги, и вот уже весь дом сотрясается от его громогласных вопросов: «А где это?», «А куда подевалось то?» И тон их раз от разу становится все обиженнее. Но как и знаменитые слова Пилата, его вопросы обречены кануть втуне. Ему бы с удовольствием ответили, если бы могли. Но о том, куда девался его молоток, другим известно не больше, чем ему самому. Он начинает сознавать, что мир, в котором он живет, окружает его стеной недружелюбия. Его вопросы брошены просто в воздух, но на самом деле он адресует их жене, которая хлопочет где-то внутри дома, и детям, этим жизнерадостным свидетелям отцовской ярости, только и ждущим удобной минутки, чтобы разбежаться в разные стороны. Один семилетний мальчуган с врожденными наклонностями к эскапизму невиннейшим тоном замечает, что такая-то вещь, вероятно, находится в таком-то месте, и вызывается сбегать поглядеть. И взрослый мужчина попадается на эту детскую уловку. Ни один Голиаф не падал так легко жертвой юного Давида. Рассерженный родитель не успевает спохватиться, а уж хитреца и след простыл, строй детей распался, их словно ветром сдуло. Тут внимание главы дома оказывается отвлечено чем-нибудь другим, какой-то книгой или журналом у него на столе, и он, махнув на все рукой, готов предать происшедшее забвению, как вдруг через окно он видит, что его дети превесело резвятся на соседнем дворе. Звучным окриком он призывает их обратно. Они появляются один за другим, и он открывает военные действия вопросами об учебниках и уроках — замысел, несомненно, садистский. Отсюда сам собой следует разговор об их успехах и способностях. И оказывается, что его дети развиваются совсем не так, как нужно; раньше он и не замечал, какими никудышными они растут, — замечание, на которое немедленно следует горячее опровержение из внутренней части дома. Некоторое время он ругает детей, но очень скоро занятие это ему прискучивает. Тут он спохватывается, что половина воскресного дня безвозвратно пропала. В его распоряжении осталось лишь несколько часов. После обеда, когда к нему возвращается хорошее настроение, ему напоминают обо всем, что он обещал сегодня сделать. Он говорит, что все исполнит, только вот вздремнет немного. Но, встав после обеденного сна, он понимает, что запланированная поездка всей семьей в город ужинать просто невозможна. Мыслимо ли остаток этого и без того наполовину загубленного воскресенья провести в ожидании на автобусных остановках? Он помнит, как несколько недель назад простоял на автобусной остановке добрых два часа вместе со своими детьми, буквально воющими от голода, да так им и пришлось на пустой желудок возвращаться домой. От этого воспоминания ему становится не по себе, и он неожиданно для самого себя вдруг громко говорит: «Прошу вас, ну пожалуйста, давайте останемся дома. Обещаю, что свезу вас всех куда-нибудь ужинать в будущее воскресенье».

Сикофант

Сикофантство, иначе говоря подхалимаж, — одна из древнейших профессий в мире. Старый дедушка Коль был веселый король, хорошее настроение было ему по карману. Жизнь скрутила бы его, если бы не было рядом сикофанта, заботившегося о его душевном благополучии. Сикофанта вообще можно определить как человека, который обеспечивает душевное благополучие вышестоящих лиц. Это своего рода амортизатор ударов — вернее было бы даже сказать: удароотражатель. Бдительно и неусыпно сикофант следит за тем, чтобы его хозяина не беспокоили муки совести или соображения здравого смысла. Гений сикофантства — в умении переживать глубокие чувства, но не свои, а хозяина. Сикофант не может себе позволить собственной окраски. Чтобы выжить, он должен уметь сразу же принимать тот оттенок, который в данную минуту принял его хозяин. Гамлет, указывая на небо, спрашивает Полония:

«— Видите вон то облако в форме верблюда?

ПОЛОНИЙ. Ей-богу, вижу, и действительно, ни дать ни взять — верблюд.

ГАМЛЕТ. По-моему, оно смахивает на хорька.

ПОЛОНИЙ. Правильно, спинка хорьковая.

ГАМЛЕТ. Или как у кита.

ПОЛОНИЙ. Совершенно как у кита».

Я привожу эти строки, потому что считаю их шедевром сикофантства, хотя у Полония, возможно, были другие цели, например умиротворение безумца, когда он так старался быть приятным.

Жизненный успех сикофанта целиком и полностью зависит от умения быть приятным в любой обстановке. Вполне вероятно, например, что он терпеть не может детей, в особенности этого любимчика своего патрона, семилетнего дьяволенка в образе человеческом. Очень может быть, что всякий раз, видя его, он испытывает желание всыпать ему хорошенько, чтобы знал свое место. Но каждый свой день он начинает с одной и той же фразы: «А как себя чувствует прелестное дитя, сэр?» Он должен выказывать живейший интерес к играм, книгам, забавам и товарищам мерзкого

мальчишки и должен на разные случаи держать про запас два-три его высказывания, особенно блещущих остроумием и талантом. Право, здесь необходимо настоящее самоотречение. Сикофант многим жертвует и многое выносит, потому что нелегкое это дело — быть приятным в любой обстановке. В конце концов, если подумать, велика ли от всего этого его собственная корысть? Совсем невелика. От жизни ему нужно только одно: чтобы ему дозволено было постоянно греться в лучах хозяйской славы. Отраженным сиянием светится и он сам и приобретает авторитет, и это он ценит в жизни превыше всего. Разные материальные блага и прочие преимущества, отсюда вытекающие, в его глазах лишь побочный продукт. Для него сикофантство — это искусство для искусства, он занимается им ради удовольствия, ради того духа доброжелательства, который оно насаждает. Такой человек по праву должен занимать высшую ступень почета в своей профессии. Тому же, кто сикофантствует ради корысти, должно принадлежать лишь второе место. Разница здесь та же, что и между служителем искусства ради искусства, с одной стороны, и утилитаристом, использующим искусство в целях пропаганды. При виде сикофанта, который употребляет свое искусство для низменных целей, мы испытываем такое же щемящее чувство досады, как и при виде великолепно отснятого кинофильма, рекламирующего преимущества гусеничного хода или пользу химических удобрений.

Я думаю, когда будет создана полная история человечества, в ней немалое место уделят сикофанту и его роли в историческом развитии. Сколько было правителей над людьми, сколько деспотов и владык, обитавших в искусственном мире, где их не могли потревожить мнения и взгляды, противоречащие их собственным. В фильме «Падение Берлина» есть один эпизод, быть может сомнительный с точки зрения достоверности, зато весьма многозначительный по существу. Гитлеру сообщают, что взятие Москвы ожидается с минуты на минуту. Он смотрит на часы, нервничает, кипятится. Один военный советник высказывает предположение, что Москву, может быть, вообще не удастся взять, поскольку на протяжении истории многим захватчикам приходилось поворачивать вспять от ее ворот. Но человека этого немедленно прогоняют, а царедворец, который наудачу заявляет Гитлеру, что германские войска в данную минуту уже маршируют по улицам Москвы, неслыханно возвышен. Можно усомниться в уместности этого эпизода, но он превосходно иллюстрирует роль сикофанта в мировой истории.

В разговорном языке, например, у американцев, такой человек называется проще — подпевала. В этом слове, мне кажется, выражается нечто большее, чем просто сикофантство. Подпевала — слово демократическое. Сикофантом довольствовались при единовластии, когда правитель мог не заботиться об общественном мнении, но в наши дни правителям необходима поддержка целого хора подпевал, что и придает новой власти демократический характер.

Роль подпевалы вовсе не обязательно исчерпывается политикой. В последнее время он проник также и в сферу науки. Ученый, превращаясь в подпевалу, будет утверждать, что земля квадратная, прямая, кривая — смотря по тому, что угодно его господину. Беда Галилея была в том, что он не сумел проявить этот дух удобного сотрудничества, за что и подвергался гонениям до конца жизни. В наши дни многим ученым удается избежать галилеевского порока, и они готовы доказывать, что сроками поспевания пшеницы и прочих злаков управляет человек, а не природа, если природные темпы вызывают недовольство их хозяев.

Я сделал попытку выяснить происхождение слова «сикофант». В словаре указано: «Возм. происх. человек, доносящий на тех, кто экспортирует фиги, от sycon — фига, см. syconium». Я послушался и см. в словаре syconium, где прочел, что это греческое слово, означающее фигу или похожий на фигу плод. Вообще мои словарные изыскания принесли мне кучу ценных сведений. Я узнал, что мы бросаемся словом, совершенно не отдавая себе отчета в том, как оно связано с плодоторговым бизнесом, с законами об ограничениях на экспорт фиг и мерами по надзору за их выполнением, с людьми, которые наживались на попирании законов, и с еще более крупными доходами тех, кто подглядывал и доносил на попиравших законы и наживавшихся на этом, каковые последние и назывались сикофантами. Но все это только попутные открытия. Цель же, с какой я обратился к словарю, состояла в том, чтобы узнать, существует ли женский род для слова «сикофант». Так вот, могу с радостью сообщить заинтересованным лицам, что нет на свете такого явления — «сикофантесса», как нет и женского рода у «подпевалы».

О книгах

Самые черные мысли мои предназначены тем, кто берет у меня читать книги. Я не в силах простить человека, не вернувшего взятую с моей полки книгу. И не колеблясь сообщил бы ему, что я о нем думаю, если бы только имел такую возможность, но, как правило, книжный пират не склонен поддерживать со мной прежних дружеских отношений, он пригибается и затаивается у себя за садовой изгородью, дожидаясь, пока я пройду мимо; а встречаясь со мной на улице лицом к лицу, сразу ускоряет шаги с видом человека, срочно бегущего разыскивать доктора. Дело идет о чьей-то жизни, и ему просто недосуг вести пустые разговоры о жалкой книжонке, позаимствованной им в минуту слабости. Это — худший вид книжного пирата. Он убежден, что просто свалял дурака, когда надумал проштудировать ту или иную книгу, ведь у такого занятого человека, как он, нет даже времени прочесть утреннюю газету. Позднее из этого развивается отвращение и к книге, и к ее владельцу. Сначала он еще говорит: «Я пока не прочел вашей книги, но хотел бы прочесть, если можно». И тот, кто ему эту книгу дал, человек, естественно, щедрый, отвечает: «О да, пожалуйста, можете подержать ее еще. Вы так давно уже ее держите, было бы бессмысленно отдавать ее теперь, так и не прочитав». При следующей встрече владельцу книги уже как-то неловко спрашивать, когда же она будет возвращена. Так проходит месяц, другой, третий, наступает Новый год, а там, глядишь, и еще один Новый год, и вдруг вы спохватываетесь, что провал на вашей книжной полке все еще существует. И при очередной встрече вы начинаете разговор с вопроса:

— Где книга?

— Какая книга? — не понимает он.

Когда же вам удается оживить его память, он только говорит:

— А-а, эта. Надо будет поискать.

Вам, естественно, такой тон не по вкусу, и вы не отступаетесь:

— Вот и поищите прямо сейчас.

— Э, нет, сейчас не могу. Я, понимаете ли, сейчас, как бы вам сказать, занят.

Какое-то внутреннее чувство начинает шептать вам, что свою книгу вы больше никогда не увидите. Род человеческий предстает перед вами в самом невыгодном свете. И у вас нет слов. Махнув рукой, вы уходите.

При следующей встрече этот бесстыжий субъект говорит вам, словно делает одолжение:

— Да, книгу-то вашу я не нашел. Меня не было в городе, ездил, знаете, по делам. Наверно, она у моего шурина. Вы знакомы с моим шурином?

— Нет, не знаком. Возьмите же ее у него.

— Обязательно, обязательно, — машинально отвечает он.

— Или, может быть, мне самому пойти к нему и попросить свою книгу? Где ваш шурин?

— Вот это я как раз и должен выяснить. Я знаю, что он уезжал за границу.