Шрифт:
Я увидел его сразу, как поднялся на край скалы и глянул вниз, на широкую ледяную реку. Его нельзя было не заметить: день был ясен, солнце стояло в зените, ледник сиял матовой белизной - и бурая фигура на нем казалась каким-то болезненно-инородным предметом…
Две недели я бродил кругами по горам, зная, что он должен появиться… Снежный человек… гоминоид… йети… Вот он, передо мной - и впервые я не удивился встрече. Я лишь почувствовал страшную усталость и не смог пересилить себя - присел на гранитный выступ. Я чувствовал себя человеком, которому попала в руки карта с указанием, где зарыты сокровища… который рыл яму многие годы, не веря в обман, - и вот наконец
Больше тридцати лет, каждый год, я ухожу на поиски… и возвращаюсь несолоно хлебавши. Еще четверть века назад мог бы похвастаться тем, что я видел. Теперь поздно: и раньше вряд ли бы мне поверили, а теперь - и подавно. Слишком уж много чудес повидал. Да, теперь я наверняка единственный в своем роде очевидец, видевший лох-несское чудище, снежного человека, мокеле-мбембе…
Трижды передо мной над водами Лох-Несса появлялась горбатая спина и змеиная голова на длинной шее… Я терпеливо дожидался урочного часа, и, когда озерная гладь начинала колыхаться, расходясь кругами от темной живой массы, я замирал, затаив дыхание, и сердце билось часто и гулко… Я не бегал по берегу, ища новых очевидцев, свидетелей моего открытия, даже не брал с собой фотоаппарат - мне он не был нужен… У меня была иная цель, хотя заведомо знал, что там, в Шотландии, вряд ли сумею ее достичь, все равно я не жалел времени и средств, чтобы организовать поездку. Тогда мне было достаточно увидеть и удивиться.
То же стремление толкало меня в Тропическую Африку. Мне удалось увидеть мокеле-мбембе, динозавра из африканских сказаний… Когда затрещали кусты, будто сквозь чащу ломился бегемот или слон, я попросил проводников отойти и оставить меня одного. Они уставились на меня, как на самоубийцу:
– Мокеле!
– махнул рукой старший, пригибаясь и делая страшные глаза.
– Если мы вернемся без вас, нам не миновать окон с решетками.
Я протянул ему заранее написанное письмо и крупную сумму денег.
– Скоро вернусь, - заверил я проводника.
– А если что случится со мной, то эта бумага гарантирует вам спокойную жизнь.
Медлить было нельзя, и я ринулся сквозь кусты в направлении треска. Я был уверен, что если к реке пробирается именно он, а не бегемот или какая-нибудь действительно уцелевшая с мезозоя нечисть, то это чудовище меня не тронет. Мокеле, живущий на родине своего легендарного прототипа с середины тридцатых годов двадцатого столетия, для людей неопасен… Уже у самого берега я увидел громадную тушу. Неуклюже переваливаясь с боку на бок, он добрался до воды и не сошел, а сразу целиком, как валун, завалился в реку с шумным всплеском - и мигом исчез в мутной глубине… или растаял…
Я стоял, завороженно глядя на расходящиеся в стороны волны… «Это он!
– пришла ко мне запоздалая мысль.
– Конечно, он!»
Только тут я вспомнил о рассованных по карманам пробирках и кинулся к берегу… Поздно. Я вернулся домой в Москву с пустыми руками.
За четверть века я облазил весь Памир, бывал на Тибете и в Гималаях. Дюжину раз мне везло: я настигал существо, зовущееся «снежным человеком» - и всякая новая встреча заставляла меня замирать с раскрытым ртом. Я ни разу не снял его на пленку: у меня никогда не было желания кого-либо убеждать в его существовании или хвастаться званием очевидца. Я искал иное, но тайна всегда ускользала от меня.
И вот я перестал удивляться: я почувствовал, что очередная встреча вновь кончится неудачей…
В наследство мне досталось завидное здоровье: сейчас, в начале седьмого десятка, я еще способен карабкаться по скалам, хотя уже и не так проворно, как в молодости,
…Маттео Гизе. Так звали их создателя… Специалисту в области микробиологии это имя должно быть знакомо… Выходец с юга Италии. Низкорослый, коренастый. Густая черная шевелюра со спадавшей на лоб тонкой, чуть завивающейся прядкой. Карие, очень живые глаза. Таким я его запомнил. Он часто заразительно хохотал и жестикулировал, как дирижер джазового оркестра. Ему бы больше солидности, заносчивый холодный взгляд - и он, пожалуй, стал бы необыкновенно схож с тем маленьким корсиканским капралом, который полтора века назад устроил в Европе кровавую бойню…
Я познакомился с ним летом двадцать девятого года. Мне, студенту Московского университета, в ту пору было чуть больше двадцати, и я только-только начинал постигать тайны микробиологии. Маттео Гизе был старше меня лет на пятнадцать, еще весьма молод, но о нем уже во всеуслышание уважительно отзывались западные корифеи моей науки.
Он приехал в Москву с группой европейских специалистов по
приглашению Академии наук и посетил нашу лабораторию. Он вошел к нам подтянутый, в кремовом пиджаке, светлых клетчатых брюках и белоснежных ботинках. Его лицо было бронзовым от загара, а улыбка - столь ослепительна и артистична, словно он готовился предстать перед огромным залом, до отказа заполненным поклонниками его таланта. Едва поздоровавшись, он сорвался с места, невесомой танцующей походкой промчался по лаборатории, оставляя за собой аромат дорогого одеколона… Он заглянул всюду, едва ли не во все наши пробирки, микроскопы, установки, а осмотрев все, захлопал в ладоши и выпалил:
– Брависсимо!
Мне подумалось, что этот человек шагнул к нам в лабораторию прямо с набережной Неаполя или Рио-де-Жанейро.
Все изъяснялись с ним на немецком, я немного знал итальянский и, рискнув ублажить «маэстро», к слову прочел ему несколько строк из современного поэта, соотечественника Гизе, Марио Пратези. От восторга Гизе вскочил, едва не опрокинув стул… Мне стало не по себе, а Гизе с той минуты начал рассказывать о своих исследованиях, обращаясь только ко мне, и тем поставил меня в неловкое положение перед руководством института, где я носил пока чин лаборанта.
В ту пору слова «ген» и «генетика» еще не считались для нас запретными, и, помню, мы весь вечер проговорили о законах наследственности и перспективах их практического использования. Именно тогда, в июне двадцать девятого, я впервые услышал от Гизе словосочетание «генная инженерия», то самое словосочетание, что ныне на языке у моих коллег и, быть может, всего через каких-нибудь два десятка лет будет определять одну из ведущих отраслей науки, а то и промышленности.
Вновь я встретился с профессором Гизе в конце тридцать четвертого года в Лондоне, на Международном конгрессе. Между нашими встречами я прочел полтора десятка его статей: он занимался влиянием радиоактивности на культуры бактерий.