Профессионал. Мальчики из Бразилии. Несколько хороших парней
Шрифт:
— Но его это не остановило, не так ли? Прием.
— О нет, он даже… трр-трр-трр… дней опережает расписание. Так что можете сделать еще три отметки на своем графике. Прием.
— Считаю совершенно необходимым сразу же заняться Либерманом, — сказал Менгеле. — А что, если он не ограничится тем человеком в Золингене? Если Мундт делал все, как полагается, я не сомневаюсь, что не будет никакого расследования и все будет в порядке, из Золин-гена не последует никаких неприятностей, во всяком случае, не больше того, что у нас есть сейчас. Прием.
— Если он
— Значит, сразу же, как только он покинет Германию. Прием.
— Мы, конечно же, учтем ваши пожелания, Йозеф. Без вас ничего не будем предпринимать, мы знаем, как… трр-трр-трр… теперь. Кончаю.
Посмотрев на микрофон, Менгеле отложил его в сторону. Сняв наушники, он выключил приемник.
Из кабинета он направился в ванную, где, склонившись над раковиной, выдал наружу свой полупереварен-ный обед, умылся и прополоскал рот «Вадемекумом».
С улыбкой выйдя на веранду, он принес свои извинения генералу Францу и Маргот Шиффам, которые дожидались его за прерванной партией в бридж.
Когда они покинули его, Менгеле взял фонарик и в раздумьях отправился по тропинке до реки. Бросив несколько слов охраннику на вахте, он спустился к берегу, сел на ржавую бочку из-под масла — черт с ними, с брюками — и закурил. Он думал о Якове Либермане, который бродит из дома в дом, и о Зейберте и о прочих болванах из Объединения, которые, столкнувшись с необходимостью, считают ее всего лишь возможностью, и о своей преданности благороднейшим идеалам, длящейся вот уже несколько десятилетий, которые включают в себя и стремление к высшим званиям, и создание лучших образцов человеческой расы — и вот в последний момент все может пойти прахом из-за носатого еврея и кучки перепуганных арийцев. Он еще хуже того еврея, потому что Либерман, если верить тому, что о нем рассказывают, действует в соответствии со своими убеждениями, в то время, как они предают свои. Или думают, как бы предать.
Он бросил вторую сигарету в блестящую черную гладь реки и вернулся домой, крикнув охраннику: «Не спи!»
Повинуясь какому-то подсознательному желанию, он свернул в сторону и по заросшей тропинке направился к «заводу», по заросшей тропинке направился к «заводу», по той тропинке, по которой он и другие — молодой Лейтер, фон Шверинген, Тина Загорна (все они ныне, увы, мертвы) — так весело спешили по делам в утренние часы. Водя вокруг лучиком фонарика, он отводил густые ветви, переступая через узловатые сплетения корней.
Вот оно, это длинное приземистое строение, над которым деревья сплели свои кроны. Краска осыпалась с покоробившихся стен, все окна были выбиты (это все проделки детей обслуги, черт бы их побрал) и целая секция проржавевшей крыши упала или была сдернута с торцового конца.
Передняя дверь, у которой были выдраны нижние петли, висела боком. Тина Загорна хохотала своим низким мужским голосом, а фон Шверинген грохотал: — Встань и просияй! Тебя ждут прекрасные сны наяву!
А теперь
Освещая путь перед собой, Менгеле поднялся по ступенькам и переступил порог. Пять лет тому назад он в последний раз переступал его…
«Прекрасная Бавария». На стене все так же болтался плакат, пыльный и рваный: небо, горы, цветущие альпийские луга.
Он перевел на стену луч фонарика и улыбнулся при виде старого плаката.
В стенах, к которым раньше крепились полки и стеллажи, зияли дыры. Неподвижно торчали обрезки труб. На стенах коричневые пятна, где Лейтер пытался выжечь свастику. Мог спалить все здание, идиот.
Он осторожно шагнул по битому стеклу. Сгнивший ломтик лимона, пиршество для муравьев.
Он прошел по пустым разоренным кабинетам, вспоминая, какая тут кипела жизнь, какое было потрясающее оборудование. Прошло всего десять лет.
Все было изъято отсюда, частью разломано, частью передано в какие-нибудь поликлиники с тем, чтобы, если еврейская шайка доберется и сюда — они стали действовать довольно уверенно и напористо, «Команда Айзек» и другие — они ничего тут не найдут, никаких намеков на то, что тут происходило.
Он двинулся дальше по центральному коридору. Дежурный йз туземцев бормотал успокоительные слова на примитивном местном диалекте, стараясь, чтобы его поняли.
Он вошел в жилой отсек, в котором из-за сорванной крыши пахло свежестью и прохладой. Циновки по-прежнему в беспорядке валялись на полу.
Вот и все, что от вас осталось, еврейчики — несколько дюжин циновок.
Вспоминая и усмехаясь, он прошел мимо них.
У стены блеснуло что-то белое.
Подойдя он глянул на предмет в луче фонарика; подняв |его, он сдул с него пыль и внимательно присмотрелся к тому, что оказалось у него в руках. Нанизанные на нить клыки хищников — браслет одной из женщин. На счастье? Потому что мощь и сила животного переходит на того, кто носит такой браслет на руке.
Странно, что дети не нашли его; конечно же, они играли здесь, кувыркаясь на циновках, отчего те и пришли в такой беспорядок.
Да, это хороший знак, что браслет пролежал тут все эти годы, дожидаясь, пока он не найдет его в эту ночь опасений и неуверенности или даже предательства. Просунув в него сложенную щепотью пальцы, он спустил браслет по руке, в которой держал фонарик; кольцо звериных клыков звякнуло о золотой браслет часов. Он тряхнул сжатым кулаком, и клыки заплясали на запястье.
Он обвел взглядом бывший жилой отсек и поднял глаза к проему в крыше, сквозь который виднелись верхушки деревьев и мерцающие среди них звезды. И может, да, а может, нет, с них смотрел на него сам Фюрер.
Я не предам тебя, пообещал он.
Он оглядел то место, где было положено начало величественным свершениям, которые ныне были воплощены в жизнь — и громко сказал:
— Я не предам.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ