Профессионал. Мальчики из Бразилии. Несколько хороших парней
Шрифт:
— Он был для этого «слишком умен». «Туда лезут только идиоты», говорил он.
— Где он родился?
— В Лаупендале, по другую сторону Эссена.
— И жил в этом районе всю жизнь?
— Да.
— Известно ли вам, бывал ли он когда-нибудь в Гюнцбурге?
— Где?
— В Гюнцбурге. Рядом с Ульмом.
— Никогда не слышала, чтобы он упоминал эти названия.
— А имя Менгеле? Упоминал ли он его когда-нибудь?
Она смотрела на него, удивленно вскинув брови, и покачала головой.
— Всего
— Не сомневаюсь, что так оно и есть, — улыбнувшись, подтвердила она.
— Поддерживал ли он отношения с кем-то из значительных лиц? Скажем, из правительства?
На несколько секунд она задумалась.
— Нет..
— Дружил ли он с кем-нибудь из заметных людей?
Она пожала плечами.
— С несколькими чиновниками из Эссена, если, с вашей точки зрения, они заметные личности. Кто-то он пожимал руку Круппу, что считал большим событием в жизни.
— Сколько времени вы были замужем за ним?
— Двадцать два года. С четвертого августа 1952 года.
— И за все эти годы вы ничего не знали и ничего не слышали о какой-нибудь международной группе, к которой он мог принадлежать, состоящей из людей его возраста и его же положения в обществе?
— Никогда, — решительно мотнула она головой. — Ни слова.
— И он не вел никакой антинацистской деятельности?
— Абсолютно. Он, скорее, был настроен пронацистски, чем анти. Он голосовал за национально-демократическую партию, но и к ним он не присоединился. Он был не из тех, кого привлекают компании.
Откинувшись к жесткой спинке дивана, Либерман растер ноющий затылок.
— Хотите, я скажу вам, кто на самом деле убил его? — сказала фрау Дюрнинг.
Он удивленно посмотрел на нее.
Склонившись к нему, она убежденно сказала:
— Бог. Чтобы дать свободу глупой девочке с фермы после двадцати двух лет горя и унижений. И чтобы дать Эрику отца, который будет любить его и помогать ему вместо того, кто только обзывал его — это точно, он называл его только «психом» и «дебилом» — за желание стать музыкантом, а не только обеспеченным граждан*-ским служащим. Не нацисты ли услышали мои мольбы, герр Либерман? — Она покачала головой, отвечая сама себе. — Нет, то был Божий промысел, и я возношу Ему благодарность каждую ночь после той, когда Он обрушил стену на Эмиля. Он мог сделать это и пораньше, но я все равно благодарна ему. «Лучше позже, чем никогда».
— Откинувшись на спинку кресла, она скрестила ноги — между прочим, очень красивые — и на лице ее появилась улыбка облегчения.
— Вот так! — сказала она. — Ну, разве не великолепно ли он играет? Запомните это имя: Эмиль Дюрнинг. В свое время вы еще увидите его на стенах концертных залов!
Когда Либерман покинул Франкенштрассе, 12, начали сгущаться сумерки. Мостовые были заполнены машинами и автобусами, а тротуары
Дюрнинг оказался пустым местом: тщеславный и никчемный, не представляющий интереса ни для кого, кроме самого себя. Не было никаких убедительных причин, почему он мог стать целью заговора нацистов, которых отделяло от него полмира — даже его воспаленному воображению это не могло прийти в голову. Коммивояжер в баре? Он мог быть просто одиноким торговцем, соскучившимся по компании. Торопливое исчезновение Дюрнинга в тот вечер, когда произошел несчастный случай? Да есть масса причин, по которым человек может выскочить из бара.
Что, в свою очередь, могло означать, что жертвами, погибшими 16 октября, скорее всего, были Шамбон из Франции или Перссон в Швеции.
Или кто-то другой, на которого Рейтер не обратил внимания.
Или же, вполне возможно, ни один из них. Эх, Барри, Барри! Что ты должен был сообщить мне по телефону?
Он прибавил шагу, минуя прохожих на переполненной Франкенштрассе.
На другой стороне ее Мундт тоже ускорил шаг, торопясь с нераскуренной сигарой во рту и газетой под мышкой.
Хотя ночь была сухой и ясной, прием был из рук вон плох, и Менгеле слышал лишь отрывки передачи: «Ли-берман был… трр-трр-трр… где Дюрнинг, наш первый, жил. Либер… трр-трр-тр… о нем, и он показывал снимки… трр-трр-трр-фьють-ТРАХ… в Золингене, занимаясь тем же самым… трр-трр-трр… погибшим при взрыве несколько недель назад. Прием».
Проглотив едкий комок желчи, который жег ему горло, Менгеле щелкнул тумблером микрофона и сказал: «Не можете ли повторить, полковник? Я не все понял».
Наконец ему все стало ясно.
— Не буду утверждать, что меня это не волнует, — сказал он, вытирая носовым платком ледяной пот со лба, — но если он разыскивает тех, к кому мы не имеем отношения, значит, он, конечно же, блуждает во тьме. Прием.
— Трр-трр-трр… квартире Дюрнинга, то есть, он выбирается на свет. Он там просидел не меньше часа. Прием.
— О, Господи, — сказал Менгеле, переключая на передачу. — Значит, нам нужно поскорее позаботиться о нем, чтобы чувствовать себя в безопасности. Вы согласны, не так-ли? Прием.
— Мы… трр-трр-трр… это возможность и очень внимательно. Я дам вам знать, как только мы придем к какому-то решению. Есть кое-какие и хорошие новости. Мундт… трр-трр-трр… вышел на клиента точно в срок. Как и Гессен. И Фарнбах звонил, на этот раз, слава Богу, не задавая никаких вопросов, сообщив удивительную инфор… трр-трр-трр… что его второй клиент оказался его бывшим командиром, капитаном, который после войны получил шведское подданство. Забавная ситуация, не правда ли? Фарнбах не был уверен, знали ли мы о нем или нет. Прием.