Прогалины в дубровах, или Охотник за пчелами
Шрифт:
— Ты способен отыскать и друга и врага? — спросил Питер, умалчивая о главном, что его интересовало.
— Конечно. Для пчелы все едино. Врага она отыщет так же легко, как друга.
— Не Источник Виски на сей раз? — вставил Воронье Перо не очень дружелюбным тоном, всем своим видом выражая недоверие, что весьма не понравилось Бурдону.
— Ты, потаватоми, не понимаешь знахаря. Я что, должен был показать твоим молодым людям место, где можно брать сколько угодно виски? Спроси себя самого. Ты желаешь, чтобы твои молодые люди валялись как свиньи в таком источнике? Что бы мне сказал на это главный знахарь бледнолицых, что стоит вон там?
Это был мастерский ход, лучше не придумаешь! До сих пор авантюра с Источником Виски сильно перевешивала чашу весов к его невыгоде, а тут две-три фразы вдруг
— Бледнолицый говорит верно, — заметил Питер своему товарищу. — Открой он Источник, и твои воины стали бы слабее, чем скво. Он удивительный знахарь, и нам нельзя его сердить. Как он узнал от своих пчел, что наши молодые воины здесь?
Ответить на этот вопрос не мог никто, и когда вожди в сопровождении трех или четырех сотен воинов вышли через орешник на открытое место, весь эпизод вкратце был правдиво описан остававшимся там индейцам. Бурдон улучил этот момент и посвятил Марджери в свой план, а пастору и капралу рассказал ровно столько, сколько требовалось для того, чтобы они невольно не испортили его игру. С капралом было много легче договориться, чем с пастором Аминь. Если бы последний досконально понял замысел Бурдона, он при его чрезмерно чувствительной совести мог бы восстать против идеи колдовства, как составляющей промысел нечистой силы; но он настолько стал жертвой мистификации, что искренне считал все происходящее непременной частью добычи меда. В этом отношении он мало чем отличался от индейцев — и он и они вели себя так же, как наблюдаемые нами изо дня в день массы людей, которые, сами того не ведая, способствуют тому, что их обманывают и подчиняют, хотя при этом они вопреки рассудку слепо верят в то, что являются не орудиями чужой воли, а господами положения.
Тут следует заметить, что искусство господства доступно очень немногим; и никакие меры предосторожности, никакие усилия людей осмотрительных, никакие оговорки, содержащиеся в различных хартиях и конституциях, никакие ограничения никогда не помешают этим немногим усесться поудобнее на шее остальных. Можно сколько угодно и как угодно ссылаться на басню — она так и останется басней. Мы вовсе не относимся к числу почитателей аристократов от политики, о чем свидетельствуют тысячи сочинений, сошедших с нашего пера; и монархи, по нашему суждению, лучше исполняют свою роль, если доскональнейшим образом отчитываются в своих действиях перед общественным мнением; но мы не можем закрывать глаза на то, что те, кто жаждет занять место и тех и других, повседневно совершают жестокости, одурачивая при этом массы своих собратьев и превращая наиболее доверчивых из них в своих приспешников.
Бен Боден теперь стал своего рода «временным правительством» среди дикарей, пораженных его мастерством. Он заставил их поверить в свои колдовские способности, а это очень важный шаг к установлению деспотической власти. Правда, он и сам не знал, что делать дальше, но очень хорошо понимал, что находится в затруднительном положении, из которого должен найти какой-нибудь выход. Если бы он в этом преуспел так же, как в сеансах черной магии, все могло бы уладиться и тогда бы Марджери вернулась благополучно в селение. Марджери была для него олицетворением свободы, ее богиней, и ничего он так не желал, как жить до конца своих дней, купаясь в исходящем от нее сиянии улыбки. Свобода! Это слово сейчас у всех на устах, но сколь немногие понимают его истинный смысл и хранят в чистоте в своем сердце! Более того, как печально заблуждается тот, кто полагает, будто безграничная свобода, с которой некоторые люди с богатым воображением любят болтать о своих взглядах, явилась бы великим благом для нас. Один час смиренного поклонения Творцу, который вместе с землей и переменчивым неопределенным бытием на ней даровал нам и свободу, важнее целых веков служения ей; и тот, кто полагает, что, преклоняясь перед свободой, он выполняет свое жизненное предназначение, впадает в такое же серьезное заблуждение, как и Питер с сородичами
— Что теперь делать мой брат? — спросил Медвежий Окорок, который по простоте душевной жаждал удивительных проявлений колдовства, свершавшего чудеса. — Или мой брат теперь найти немного меда?
— Если ты того желаешь, вождь. А что скажет Питер? Следует ли мне спросить пчел, где находится улей?
Питер очень охотно дал согласие, и Бурдон приступил к очередной демонстрации своих магических способностей. Читатель помнит, что бортник уже знал местонахождение двух ульев, установить которое ему помогли простые действия, с помощью которых он повседневно зарабатывал хлеб насущный. Один улей находился в неоднократно упоминавшейся нами рощице, расположенной на самом краю прерии, а второй — на той самой поляне, где скрывались дикари. Последний, уже сильно встревоженный присутствием дикарей, мало интересовал Бурдона — отыскав его, он затмил бы свое первое чудо, встречу с «молодыми людьми», поэтому он решил обратить свое внимание на первую выявленную полетами пчел колонию насекомых.
При создавшихся условиях Бурдон считал излишним выполнять операции, которыми обычно завершал каждый свой сеанс. Особой необходимости в них не было — ведь он уже знал почти с полной уверенностью, где находится улей, — зато вместо них он мог разыграть сценку, которая подтвердила бы его репутацию кудесника. И Бен поймал пчелу, посадил ее в бокал, а бокал поднес к уху, как бы желая услышать, что ему сообщит бьющееся в сосуде насекомое. Сделав вид, что он удовлетворился ответом, Бен выпустил пчелу — дав ей при этом церемониальными жестами понять, чтобы она вела его, куда надобно, — и предложил вождям снова следовать за ним. Компания, увеличившаяся на целый отряд дикарей, «обнаруженных» в засаде, пришла в движение.
К этому времени Марджери утратила прежнее спокойствие, ее снедала безумная тревога за последствия этой затеи. По дороге она несколько раз перекинулась словами с Бурдоном, поняла до конца, что он замыслил, и пришла к выводу, что он ведет опасную игру. Она может удасться на какое-то время, но в конце концов Бурдона ждет неудача; и вот тогда на него, а заодно и на всех них, обрушится месть дикарей. Марджери, вероятно, недооценивала силу суеверий и косность разума тех, кто подпадает под их влияние. Так или иначе, но ее женское сердце трепетало от ужаса при мысли о том, что с ними будет в случае разоблачения Бурдона. Но что можно сделать, дабы избежать страшных последствий? Ничего. Отступать поздно, кровавую расправу не предотвратить ничем, все должно идти своим чередом, как бы велик ни был риск. Желая хоть чем-то быть полезной любимому человеку, который так рискует ради нее, — а Марджери понимала, что он озабочен прежде всего ее спасением, — девушка решила обратиться к Питеру: она ощущала, что он с каждым днем относится к ней все лучше, а от его отношения зависело очень многое. Чуть замешкавшись, она оказалась рядом с ним.
— Скво нравится знахарь? — спросил Питер с таким многозначительным выражением лица, что Марджери залилась краской смущения.
— Вы хотите спросить, нравится ли мне смотреть на то, что делает знахарь, — не растерялась Марджери, находчивая, как все женщины. — Про белых женщин говорят, что они все любопытные. А жены краснокожих как?
— То же самое. Любопытства много. Скво есть скво, при любом цвете кожи.
— Жаль, Питер, что вы так плохо думаете о скво. Или у вас никогда не было скво, жены или дочери?
По мрачному лицу индейца промелькнул отблеск сильного чувства — словно электрический разряд полыхнул в полночь на грозовой туче; но он исчез с такой же быстротой, с какой появился, и мрачный лик, словно вырезанный из камня, принял свое обычное суровое и сосредоточенное выражение.
— Все вожди иметь скво, все вожди иметь детей, — гласил его ответ после некоторого промедления. — Это хорошо, а?
— Иметь детей, Питер, всегда хорошо, особенно если дети хорошие.
— Может, хорошо для бледнолицых, нехорошо для индея. Ребенок родится — бледнолицый рад, а индей огорчается.