Программист
Шрифт:
— Исидора Викторовна, нельзя ли… как-нибудь так сделать, чтобы я с ней поговорил. Сейчас она ведь просто не хочет говорить, и все тут
— А как же это сделать? Может, ты подскажешь? Если она не хочет с тобой говорить, как же это ты прикажешь наоборот все сделать? Да и о чем вам говорить сейчас?
— Но не может же быть, чтобы вот так, иа-за одного раза…
— Может и из-за полраза. Ну, не в этом дело. Что может, а что не может — тут уж положись на божью волю. Тут уж какая карта выпадет. Результата мы предугадать не можем, в наших силах только одно: держаться самим как можно лучше.
— Легко быть фаталистом…
— Мне нелегко, Гена. Ты это знаешь. И это не фатализм совсем. Так устроен наш мир. И мы живем именно в нем, а не в каком-то другом. Никто не может тебе дать гарантии, чего ты добьешься. Но ты можешь быть гарантом самому себе. Если сделаешь все, что можешь.
(Я вспомнил, как две ночи я делал все, что можно, и даже, наверное, чуть больше. И что из этого вышло. Но промолчал. Я начинал понимать мой срыв. Подсознательно я считал, что гарантии моих усилий обеспечены. Кем — неважно. Но они существуют. А потом они оказались нарушенными. Потом оказалось, что они и не существуют.)
— Так вот, Гена, твои переживания никому не нужны в том числе и людям, которым ты, наверное, и не желая этого, причинил боль. Можешь продолжить вчерашнюю серию и пропиться дотла, можешь рвать и метать, можешь даже стихи кровью нацарапать. Только стихи-то будут не есенинскими, а все это, вместе взятое, ни у кого даже интереса не вызовет. Видали все всё это и перевидали. В этой ситуации девять из десяти распускаются. Хотя бы временно, ненадолго. А за это время все и происходит. Женщину за это время можно потерять.
Помолчали.
— У тебя по работе сейчас что-нибудь крупное предстоит?
— Да всякое есть.
— Нет уж, Геннадий, всякое — это когда можно работать и можно покуривать. Переживать — в твоем случае. Я имею в виду дело. Чтобы для тебя оно важное было и чтобы горящее. Чтобы немедленно его начинать нужно. Впрягаться.
— На том и стоим, Исидора Викторовна.
— Это на чем же?
— Да целый ворох дел. И спуталось все… В узел какой-то. В бухту целую. И все в одно упирается.
— Вот ты этим одним и займись. И займись по-настоящему. Как будто и нет у тебя ничего в тылах. Разорения никакого. И не думай ни о чем. С думой оно, знаешь, на печи хорошо сидится. Ну ладно. Иди подыши свежим воздухом. Или раздумал?
— Нет, нет, Исидора Викторовна. Я уж пойду. Когда я остановился в прихожей, чтобы попрощаться, она, поправляя на мне выбившийся шарф, сказала:
— Видишь ли, Гена, если бы ты накричал все это мне — я ведь знаю о тебе все; понимаешь, я, может, как-то бы и поняла, что и отчего. Попусту, кстати, это говорят, что понять — простить почти. Разные это совсем вещи. Но я хоть поняла бы. Но ведь Лида-то тебя не знает, как я, с десяти лет. Да, впрочем, запомни и так: женщина не обязана знать о мужчине ничего, кроме одного: хорошо ей с ним или плохо.
На следующий день все завертелось резво, быстро, 0ткровенно. „
Они решили ничего не выжидать. Ни недели, ни дня, ни часа. Когда я подошел к Кире Зинченко и попросил ее показать, как двигается программа, Кира виновато посмотрела на меня и сказала, что она третий день занята другим. Телешов снял ее с почти законченного блока я засадил изучать какую-то брошюру по несамосопряженным операторам. Абстрактная математическая работа, И как Кира Зинченко может разобрать ее, когда, наверное, и на мехмате всего с десяток-другой человек занимаются несамосопряженными операторами. Это было уже явное вредительство. И сработано весьма грубо. Но Телешов, верно, уже считал, что пора. Что чем хуже, тем лучше.
— И для чего же вам нужны эти операторы? И за сколько вы в них разберетесь? — спросил я Киру.
— А вот это уже не твоя забота, Геннадий Александрович, — спокойно-хамовато встрял подошедший Телешов. Подобранный, энергичный, уверенный. Как всегда. — Зинченко не в твоей группе. Мы тут посоветовались в отделе…
— Без меня…
— Без тебя, потому что тебя не было. Да и какая разница? И так все ясно. У тебя много народа, и занимаются не делом.
— Вы, кажется, все время говорили, что пароду мало.
— (Не слушая) ты сотрудников не загружаешь. Обучение развел, а здесь не ликбез, здесь производство.
— Здесь исследовательский институт. (Зря спорю. Зря. Начал спорить — все пойдет не так.)
— Ладно, мы спорить сейчас с тобой здесь не будем рабочий день начался. Так что давай-ка на рабочее место, а там, что неясно, в рабочем порядке будем разбираться. Подходи, объясню.
— Вы можете объяснить, как связаны несамосопряженные операторы с тематикой нашего отдела и даже института? Или вы что, то что под руку попалось, то и дали?
— Я тебе сказал — не время и не место. Работать надо. Здесь не дискуссионный клуб. И подготовь объяснительную о твоих развлечениях со среды по пятницу.
— Я был на машине две ночи подряд. В пятницу был на Совещании генконструкторов. Хотя мог ехать домой спать.
— В журнале ты не записывался. Ты никого не предупредил и ни с кем не согласовал.
— Я пустил программу.
— Это мы слышали много раз.
— Я выхожу из вашей лаборатории.
— Это ты не со мной говори, а с Борисовым. Я лично ие возражаю. На такую ставку можно найти человека и подисциплинированней. (Вдогонку мне.) Ты куда? Борисова у себя нет. Он у Карцева.
— Тем лучше. Одно к одному. При директоре и поговорим.
Кабинет директора на третьем этаже. На площадке второго я столкнулся с Лилей Самусевич. Вернее, натолкнулся на нее. Она разглядывала бюллетень новых поступлений, вывешенный рядом с институтской стенгазетой. Я ухватился за перила и хотел, круто развернувшись, преодолеть в несколько скачков оставшиеся два марша. И задел Лилю плечом. Оглянулся, чтобы извиниться, и узнал ее. Увидел, что это она. Дошло до меня.
— Привет, Гена. Ты, Гена, — мимолетное виденье, сказала Лиля.