Прогульщик

Матвеева Людмила Григорьевна

Галина Александровна как захохочет. Хорошо, что она с юмором. Посмеялась, дала Хватову тряпку, он вымыл пол в столовой — кисель довольно легко отмывается, это не жир.

— Ты не бормочи, хитрый нашелся, — скривилась Светка. — Забрали в колонию твоего друга Стасика. А ты даже не знаешь. Отправили уж давно. Уголовный тип.

— Ты что? Опять? Нет, правда? Стасика?

— Стасика. А ты артист интернатский. Вопросы еще задает. Походил бы со своим Стасиком и сам бы мог свободно там оказаться.

И она ушла.

Дождь кончался, и во дворе сразу появились какие-то девчонки. Но куда им было до Светки-Сетки! Идет, как танцует. Ногу ставит на носочек, а пяткой земли не касается. Летящая Светка-Сетка. За что Гоша ее так ненавидит? Страшила законченная. Руки длинные, ноги тощие.

Как же это со Стасиком-то?

Гоша еще долго сидел бы там. Но вдруг опять появилась уверенность: дома он найдет письмо от мамы. На столе найдет. Или в комоде. Только прочитать письмо, и сразу все станет хорошо. Вся его жизнь станет хорошей, ясной, новой. И он никогда не вернется в интернат. Человек должен жить дома.

Поднялся по лестнице, позвонил в свою дверь. Бабушка сразу открыла:

— Во! Жду, жду. Пешком, что ли, тащился? Воспитательница давно уж мне звонила.

Нисколько не удивилась бабушка, не обрадовалась встрече с единственным внуком.

— Звонит — «ушел». Надо же додуматься — уйти.

В кухне на окне письма не было. Заглянул в комнату. На столе были раскиданы старые темные карты. Бабушка со своей Терентьевной опять гадали: для себя, для сердца, для дома. Они и раньше, когда Гоша жил дома, без конца гадали. Вернется к Маргарите Терентьевне любимый человек или не вернется. И всегда им карты показывали, что вернется совсем скоро. Бабушка раскладывала карты и говорила:

— Ему дорога лежит к тебе, Терентьевна.

А Терентьевна отвечала:

— Не впущу. Дверь даже не отопру.

Бабушка все знала, но обязательно спрашивала:

— Почему же так?

— Перегорело, — жестко отвечала Маргарита Терентьевна.

Бабушка загремела сковородкой:

— Ешь оладьи, Гоша.

Он ел и ждал: вот сейчас она скажет про письмо. Но она не говорила. Неужели она не получила его до сих пор? Ведь прошло так много времени — целая вечность.

— Ешь, ешь. Переночуешь. Завтра поедем назад.

Она была почти трезвая и очень непреклонная. Он глотал горячие оладьи. Пришла Маргарита Терентьевна.

— Гоша пришел? Вот как? — И поставила на стол бидончик.

Бабушка дружит со своей Терентьевной, а Гоша им только мешает.

— Я здесь, между прочим, прописан, — хмуро говорит он и уходит в комнату.

— Ложись, ложись. — Бабушка жалеет его, и поэтому говорит сердито. — Завтра рано вставать. Прописан он — деловой нашелся.

Он быстро постелил и улегся на свой коротенький диван. Так сладко было на нем лежать — знакомая пружина слегка впивалась в спину, подушка была не интернатская, домашняя.

В кухне Терентьевна говорила:

— Не переживай. Ему в интернате лучше. Знаешь, почему? Потому что ты ведешь нетрезвый образ жизни.

— Вот и расстраиваюсь, — вздыхала бабушка и наливала себе в стакан. Булькало, булькало.

— Брось. У него жизнь впереди, а тебе сколько осталось? Еще и не выпить. Твое здоровье. Мы с тобой общаемся. Это необходимо в пожилом возрасте — контакты. Иначе полное одряхление.

Терентьевна нарочно говорила громко, ей хотелось, чтобы Гоша слышал. И он слышал каждое слово. И понимал, что все это вранье и чепуха. Пить — гадость и подлость во всяком возрасте. И пусть Терентьевна не городит чушь в свое оправдание. Раньше Гоша всегда воевал с ними, доказывал, что пить стыдно, тем более женщинам. Тем более старым.

Зазвонил телефон. Бабушка сказала:

— Спит. Надо было смотреть лучше. Вы за это отвечаете. Завтра привезу.

Гоша встал, бесшумно подошел к старому комоду, тихо-тихо выдвинул ящик. Груда бумажек: справки, квитанции, бабушкин паспорт. Пачка фотографий, перетянутых аптечной резинкой. Мама. Она держит на руках ребенка в распашоночке. Это Гоша. Глупый, таращится, открыл беззубый рот. А мама смеется — красивая. Вот какой у меня сынок, вот как я прижимаю его к груди. И никому никогда не отдам. Мой, мой ребенок.

Долго Гоша разглядывает фотографию.

— Гаси свет наконец-то! — Бабушка подала голос из кухни.

— Сейчас!

Положил фотографию на место. И тут рука дернулась, будто наткнулась на горячее. Письмо! Оно лежало в углу ящика. Знакомый конверт — птица чибис с тонким, как шило, клювом. То самое письмо! Как же так? Он отдал его бабушке очень давно. Она обещала написать на конверте адрес и отправить. «Опущу в ящик около аптеки» — так она сказала. А теперь что же? Он тупо, не понимая, разглядывал конверт. Никакого адреса там не было. Письмо не было опущено в почтовый ящик. Оно валялось в комоде. С тех самых пор.

Гоша стоял весь пустой внутри. Надежда ушла, что осталось?

Бабушка вошла в комнату.

— Кому я сказала спать? Нет, кому я сказала? Он молча протянул ей письмо. Она смотрела, стараясь сообразить. Потом стала кричать:

— Не отослала! Да! А куда прикажешь отсылать? Она мне адрес не шлет года три! С места на место летает, кукушка окаянная! Она о тебе и не помнит давно! А ты мне из-за нее последние нервы дерешь! Кончай волынку с письмом этим. Живешь, сыт, и живи спокойно.

Выключила свет и хлопнула дверью. Очень громко она орала, значит, сильно жалела Гошу.

Ох, бабушка, бабушка. А как врала тогда, честно глядела, а все сочинила. «Адрес в белой книжке». Никакого адреса. У нее и книжки-то сроду не было, тем более белой.

Бабушка не слышала, как, уткнувшись в подушку, горько, безутешно плакал ее единственный внук.

А потом он незаметно уснул. Но даже во сне помнил, что ему надо очень рано встать.

Он и проснулся очень рано — в шесть. Было совсем темно, бабушка похрапывала. Гоша быстро оделся, неслышно отпер дверь, выскользнул из квартиры.