Прогульщик

Матвеева Людмила Григорьевна

— Кто? — хмуро смотрит на них Гоша. Но можно не спрашивать. Климов, конечно. Другие тоже не голуби, но Климов — это Климов. Он и не отпирается, хохочет.

Надо бить. Сразу и крепко. Почему медлит Гоша? Нет, он не боится Климова, хотя Вова здоровее Гоши и дерется злее. Просто связываться неохота. Вот и все. И сразу находятся оправдания. Климов вот-вот уйдет из интерната — чего же с ним связываться? Кончится же когда-нибудь эта волынка с усыновлением. Десять раз в день Климов повторяет: «Меня усыновляют, еще немного осталось. И я от вас уйду. А вы тут кукуйте».

И кому говорил-то! Лиде Федоровой. У нее сразу полные глаза слез. Ее-то родная мать забыла, месяцами не приходит. Близко живет, но даже по воскресеньям не приходит никогда. Да разве одна Лида? Все мечтают, чтобы их усыновили. А усыновили одного Климова.

Гоша пульнул в Климова бутылкой с клеем, но промахнулся. И Климов захихикал еще ехиднее:

— Стрелок без ума! Тоже меткий нашелся!

— Ох и гад ты, Климов, — почти мирно вдруг сказал Гоша, — скорее бы тебя усыновили. Выкатился бы ты отсюда.

Климов почему-то не отозвался. Чего это он? Гоша удивился. Чтобы Климов промолчал — так не бывает.

А Вова Климов уже не хохотал. Он повернулся вдруг к стенке и сделал вид, что спит крепким сном.

— Вова, ты спишь, что ли? — спросил Женька Палшков. — Давай страшные истории рассказывать, Вова.

— Сплю. Выруби звук.

В спальне постепенно стало тихо. И скоро все заснули. Потому что давно известно: если не бросать друг в друга подушками, не рассказывать страшные истории, не смеяться и не прыгать по кроватям, засыпаешь довольно быстро.

Тихо посапывает спальня, только Вова Климов лежит и смотрит в темноту. Он один знает, почему не хочется ему сегодня беситься и носиться. Он знает, а больше никого это не касается.

…После ужина Климова вызвал к себе директор. Наконец-то. Вова помчался вниз, перепрыгивая через две ступеньки. Усыновление — что же еще? Раньше его вызывали в кабинет директора из-за разбитых тарелок, один раз — из-за голубя, которого Вова ловко поймал и привязал за ногу к забору. Теперь у него, у Вовы, в этом кабинете совсем другие дела. Наконец пришли все нужные документы. Интересно, сегодня его отдадут отцу? Или придется ждать до завтра?

— Садись, Климов, — сказал директор. Вова насторожился. Разговор должен быть коротким, и садиться вовсе не обязательно. Уши у Вовы запылали, узкие недобрые глаза уставились на Андрея Григорьевича. А директор вел себя странно. Он мялся, мычал и никак не мог начать разговор. Такое Вова видел впервые, хотя прожил в интернате уже три года.

— Вот какое дело, Вова Климов. Понимаешь, усыновление твое откладывается. Ну, не получилось. Ты не особенно расстраивайся, в общем, не пойдешь ты домой. Пока. А живи пока здесь. Ну чего ты, чего ты?

Климов жестко ответил:

— Я ничего.

И тут плечи у Вовы затряслись, лицо сморщилось, слезы покатились, горькие, как морская вода.

Директор молчал, отвернулся. Потом сказал:

— Ты взрослый парень, я с тобой по-взрослому буду говорить. — Директор вертел в руке какую-то тетрадку, сердце колотилось, и лекарство, которое он проглотил перед Вовиным приходом, совсем не помогало. Директор продолжил: — Считается, что любой дом лучше, чем интернат. Ну считается, и, наверное, правильно. Так и есть. Дом есть дом. Но, понимаешь, все-таки не любой. Не любой, Вова. И я не могу допустить, чтобы ты опять оказался среди безобразия, среди опустившихся людей. Подонков. Я за тебя отвечаю. Сегодня состоялся суд, были свидетели. Люди знают жизнь твоего отца. И я тебя не отдал. Твой отец, Вова, не начал новую жизнь. Обещал, но не смог. Вот все, парень. Такие дела.

И директор Андрей Григорьевич замолчал, опустил свое толстое лицо. Так они и сидели, Вова Климов и директор. Молчали. Потому что говорить было нечего.

Вова утер рукавом лицо.

— Я пойду?

— Иди, Вова. И держись. Ступай, Климов.

…Об этом разговоре не знал никто. И ни один человек не заметил, что в этот вечер Вова Климов был не похож на себя. Грустный или, например, заплаканный. Да ничего подобного. Он, как всегда, толкался, дразнился, ко всем приставал. Только в самой глубине его узких глаз была печаль. Но кто станет присматриваться к глазам Климова? От его кулаков увернуться — и спасибо.

Незадолго до сна Климов пробрался в спальню и деловито сунул Гоше в постель бутылку с клеем. Так ему захотелось, Климову. Когда Гоша обнаружил эту бутылку, опять никто не удивился. Климов, как обычно, шутит. Нечушкин, как обычно, сердится на Климова. Делов-то.

Когда Галина Александровна заглянула в спальню, чтобы сказать им «спокойной ночи», все было тихо.

Она удивилась и заспешила домой.

Сегодня будет ответ

Почему так бывает: когда чего-то очень сильно ждешь, оно никак не случается? И ты постепенно устаешь надеяться. Ты перестаешь ждать. Отвлекся, забыл — и тут оно как раз случится.

Гоша Нечушкин сильно раскачался на качелях, еще сильнее, еще — и качели подлетали высоко. С высоты он видел весь двор. Черные деревья, футбольное поле. Там сегодня играли большие, и младшие не лезли. Гоша качался, и ветер дул сначала в лоб, потом в затылок. И было весело, и хотелось петь и орать во все горло. Но ни петь, ни орать Гоша не стал.

— А Гоша-то смелый, — вдруг сказала рядом Ира Косточкова. — Вон как летает.

— Смелый-угорелый, — откликнулся сразу Климов. — Да, Ира? Смелый-угорелый! Ха-ха-ха!

Но Ира Косточкова пожала плечами:

— Ах как остроумно!

И пошла тихонечко по дорожке между тополями. Трепыхалась на ветру легкая косыночка, которую Ира повязывает поверх куртки.

«Чего это она?» — удивился Гоша. Но как раз тут Вера Стеклова позвала:

— Гоша Нечушкин! Иди скорее! Бабушка приехала!