Шрифт:
Виктор Козько
Прохожий
Провинциальные фантазии
Впервые он пришел ко мне в благословенную минуту. Даруется такая минута-мгновение изредка и далеко не всем и не всюду. Только в отмеченном и освященном кем-то краю. Не могу сказать кем - то ли нашими предками, то ли первосоздателем, самим Богом. Некой космической душой, присутствие которой всегда ощущается, если есть у тебя на это глаз и слух. Если душа у тебя не слепая, если ты не нищий душой, когда есть у тебя что положить в руку другому, похожему или даже совсем не похожему на тебя.
В приближении сумерек, когда солнце за небосклоном соскользнуло с каравая земли, чаще всего по осени, когда каравай этот уже взрезан плугами и, кажется, круто посыпан солью небес - пропечен,
Солнца уже нет, а ближний лес и холм перед ним сверкают и светятся. И таким же ясным и чистым светом озарены лицо и глаза человека. Может, это и есть освящение земли, знак некий тайный ей и человеку, который живет на этой земле, завершил на ней один круг и начинает готовить себя к новому. Тихо вершится то самое чудо, когда голубь или голубка босыми ногами прохаживаются по нашей душе, неуловимое, непознанное и никем не объясненное, как явление чудотворной иконы. Кто-то молится земле и за землю, за каждого грешного из нас на ней.
Может, это сам Бог сошел с Олимпа или какой-то космический пришелец спустился с небес где-то за горизонтом, никем не видимый, потому что глазом его не охватить, бесконечно большой, мы пыль перед ним и прах мироздания. А он вышагнул из Вселенной, стал на колени и припал головой к равнинам полей, бескрайности лесов и рек Беларуси, положил на нее свой лучистый глаз. И отражение его лучистости достигло и охватило махонький приречный лесок за околицей нашей униженной сегодня нищенской деревушки, запало в душу и глаз. И лесок роскошествует, просвеченный насквозь его теплым взглядом, обласканный вселенским покоем, недокучливым сочувствием. И в душе нашей мир и согласие.
Вот в такую пору, когда я сам был на седьмом небе от всепоглощающей осенней благости, в далеком космосе, когда моя астральная душа покинула землю, избавилась будничности и отлетела на неведомую мне планету добра, пошла в путь по мирозданию, он впервые и посетил меня, пришел ко мне в гости. Рудовато-рыжий котик, хотя, вернее, не котик, а котище, такой он был огромный и до невозможности величественный. Благословенный неземной свет запал и в его сверкающий изумрудом глаз. Он отметил меня этим своим провидческим глазом, дарованным только существу разумному, хотя и немому. Глазом зверя, во взгляде которого сегодня больше сочувствия и участия, чем порой во взгляде человека, даже близкого тебе.
Спасибо, Всевышний, за эту едва осязаемую нами сегодня, высшую гармонию всего сущего, единение и связанность суетливо говорливого, жадного и хищного по натуре и безмолвного, но сочувствующего и доброго от природы. Изначально пришедшего в сей мир с пониманием глубинного равновесия и вечного покоя. Не будь этого, куда бы устремилась наша душа, к кому бы припала, где бы нашла успокоение, особенно сегодня, в такую глухую и смутную пору. Не напрасно же и совсем не случайно многие из нас именно сейчас вспомнили о братьях своих меньших. Ублажают и смотрят за ними с уснувшей уже было, но вновь пробужденной материнской и сыновней заботой. И слава Богу. Слава Богу, коты и собаки, рыбы, птицы и звери, что вы не гомо сапиенс, что не научились еще говорить, а то мы бы вас, гляди, и в парламент выбрали. Но вы отделены от нас языковым барьером, хотя я лично сомневаюсь, что существует между нами такой барьер. Больше похоже, что надоело человеку говорить с человеком. Тесно и одиноко стало ему на планете Земля, хочется вышагнуть из нее, да вот беда, уж больно узкие сам он себе штанишки скроил, мешают они сделать тот решающий шаг, дерзости нет признать, что мы не единственные на этой же земле и совсем не самые-самые. Все ищем подобных себе, с кем можно и на троих скинуться, кому
А я часто разговариваю с собаками и котами, и даже с муравьем под деревом, и с самим деревом. Сегодня куда чаще говорю с ними, чем с людьми. Получается само собой, помимо моей воли. Это снова, похоже, сегодня некая внутренняя потребность, а может, приказ или наваждение. Может, в одну из своих жизней на этом свете или вселенной я был рожден собакой, котом или птицей. А каждый из нас, как утверждают знающие люди, проходит через тринадцать обновлений, тринадцать рождений. Мне нагадали: доживаю я одиннадцатое. Не юноша, пора уже и в ум войти, жалко, только две жизни осталось, а по всему, так и одной не отпущено. Тот, кто мне даровал их, дал пенделя, опустил на Землю, мог быть и щедрее. Сколько же это существ на земле, в каких только шкурах и обличьях я не походил, не поползал, не поплавал и не полетал на нашей планете. А там, смотришь, и сам бы планетой пожелал стать, самой матерью-Землей, солнышком... Может, именно поэтому и дано мне всего тринадцать жизней, чертова дюжина. А дальше был бы уже перебор.
Перебор. Знаю, смущаюсь, а все равно жажду, жажду. Ненаедный, ненасытный, невразумленный. Хотелось бы, очень хотелось перевоплотиться в пчелу или муравья и перезимовать эту уже сколько лет длящуюся зиму, вне срока и без причины наступившее обледенение наших душ в улье или муравейнике. А по весне, когда вспенится цветом яблоня или груша, изломать свои пчелиные крыльца в розовом безумии обновления, насытиться нектаром жизни Адамова вечного дерева, породниться, слиться воедино со всем сущим. Может, из меня получилось бы лучшее дерево, нежели человек.
Есть, есть у меня потребность быть и деревом. Влюблен, зачарован дубом. Особенно на исходе дня, посередине лета, возле реки. Когда засыпает ветер и мягчеет солнце. Тогда дуб словно испускает из брони своей вековой коры и луба душу и становится таким доступно человеческим. Я припадаю к его корявому, покоробленному, а где так и покалеченному молнией туловищу и слушаю, слушаю речь, жалобу и веселье вечности и ядра земного. Ведь есть дубы, которым под тысячу уже лет. И совсем не дерево то, а сама вселенная. От корней до макушки на каждом метре своя особая планета. Не всякая хата может похвалиться этим. Не все то хата, что из трубы дым пускает, как не каждый то человек, что способен только мусорить, коптить небо и в воде пускать пузыри.
Только не подумайте, что я уж совсем обнаглел, жажду возродиться дубом и жить тысячелетия. Не стою я такого подарка, такой милости, хоть за свои лета порядочно одубел и задубел. И мерзости во мне всякой за те же лета - что в добром пиве пены, может, даже больше пены, чем самого пива.
Я прохожий в этом мире, странник. Из каких стран, из каких миров этого не дано мне знать. Наверное, слава Богу. Хотя хочется памяти, пускай в звере, траве, дереве.
Можжевельник - тихое, робкое и неброское, как и сам здешний человек, деревцо или кустик. И не без понимания красоты, чувства собственного достоинства, вечно зеленый. На прочих деревьях всё шишки да сережки или лист словно блин. А тут мониста, бусы на груди. Чистое и на чистом растет и лишнего из себя ничего не корчит, не пыжится, чтобы выглядеть лучше, чем есть. Наоборот, стремится спрятаться, сойти с глаз, но не затеряться, а встать где-то на границе меж болотом и лесом, где земля хоть и не бедная, но и не совсем уж зажиревшая, черноземная, торфяная, больше песочек да песочек, как и на крестьянской ниве. Одним словом, это деревце нашей пустоватой в общем земли. Украшает ее тихой печалью и такой же тихой радостью своего присутствия. Терпеливое, потому что надеется только на себя, на кого же больше в лесу доброму дереву и надеяться? Сила, мощь в нем космические, краю тому, где можжевельник растет, придатные и обережные, потому что озоном дышит. Мною же сотворенные над моей же головой дыры в небе своими иголочками-пальчиками латает. В бане недужных и старых омолаживает, будто грехи отпускает.