Происхождение боли
Шрифт:
Тут было почти так же пустынно, как в открытом море, только, поскрипывая и электрически потрескивая, качались антенны. Обойдя на вёслах треть круга, Лара привязала лодку к маленькому причалу, от которого поднимались широкие ступени ко входу в башенку, далеко не такую внушительную, как Диспечерская аватаров.
— Ты подожди здесь, — сказала Лара Анне.
— Даже на этот бережок выйти нельзя?
— Выйди. Только в дверь за мной не ходи.
Она ушла. Анна взобралась на верхний приступок, приподнимая подол своей сизо-серой одежды, и стала бродить, разминая ноги, вглядываясь то в воду и в заросли антенн, то в небо, с которого к белым
Но вдруг она услышала песню:
Ты сломал все весы На которых был взвешен Теперь ты безгрешен И полно красы Ты взойдёшь к небесам И почиешь на розе И капли амброзий Стекут по усам Потом: Сохните слёзы умолкните вопли Тело моё мне с рожденья не гроб ли Видишь в цветах потонула могила Как это мило как это милоГолос певца вился в воздухе, как пламя, и парой своих звуков прогревал дух слушателя до костей. Анна побежала к его источнику и увидела статного мужчину, стоящего на выдвинутой от стены в море высокой площадке. Вся его одежда — узкие штаны и рубаха до колен с капюшоном и длинными рукавами, не скрывшими лишь кончики трёх пальцев, — была сплетена из железных колец, и короткие сапоги металлически блестели. Он стоял, словно вросши в камень, прямей и прочней корабельной сосны, а ростом казался в половину выше обычного человека. Его, казалось, ничто не тяготило, он ни куда не пытался деть праздные руки, и ничего не было принуждённого и неестественного в его неподвижности.
Как только Анне до него осталось пять шагов, он, видный ей лишь со спины, опустил на лицо маску, потом обернулся и сказал непонятным тоном:
— Живая.
Анна остановилась, и разочарованная, и ошеломлённая: вышина незнакомца оказалось иллюзорной — он был одного роста с Джорджем, не больше (так иные колокольни издали цепляют облака, а в близи почти огорчают своей обозримостью); лицо его пряталось под безглазой баутой, выбитой из мелкой серебристой решётки. Из-за невидимых ушей свисали почти до земли две чёрных косы, закреплённые внизу странными брошками — золотыми кольцами, изображающими, несомненно, пару глаз. В кольца-оправы просились крупные самоцветы, и, вероятно, там они когда-то были, но их выломали, как и маленькие камушки из сплюснутых и углублённых кончиков ресниц.
Ещё шаг — и Анна влюбилась…
— Я ждал живого со сложной и хлопотной просьбой, — начал он, помолчав немного.
— Я сделаю всё, что тебе нужно.
— Когда я был жив, мне говорили, что земле ненавистна женская кровь, что сто и двадцать человек, прошедших там, где пролилась она, погибнут злой и скорой смертью. Но твоя кровь мне нужна — это первая часть моей просьбы.
— А сколько тебе нужно моей крови?
— Наполнить вот этот сосудец, — он снял с цепочки на шее стеклянный цилиндрический флакон, дно которого целиком устелил бы цветок луговой гвоздики, и аннин указательный палец достал бы до дна — такой он был глубины, — Я приготовил всё, чтоб нанести наименьшую рану и ни капли не потерять.
Сел сам, закатал и закрепил рукава, туго обвязал аннино плечо своей левой косой, с одного конца вставил в цилиндр железный поршень, с другой навинтил крышку с длинной тонкой иголкой, которую быстро и метко сунул в едва видную вену. Анна ойкнула — больше от испуга, но уже через минуту флакон был полон, плечо свободно, и незнакомец один за другим снял со своей пробирки наконечники и закупорил более безобидно, спустил рукава и выпрямился.
— Лёгкая у тебя рука, — похвалила Анна.
— Ты первая, кто мне успел это сказать.
— Что ты будешь делать с моей кровью?
— Хорошо ли ты знаешь деревья?
— Деревья?
— Растения, чьи стебли прочны, как кости, и порой обширней в обхват любого брюха, а листьев у них больше, чем волос на соболе…
— Да-да, я поняла. Деревья. Да, я знаю.
— Где-то в море есть остров Фит. Там мертвствуют все они: от пальмы, лакомившей первого африканца, до последнего спорыша, подбитого мотыгой италийца. Если будет твоя воля, отправляйся туда, найди древесное семя и погрузи его в свою кровь — там оно пробьётся и сможет вырасти. Это вторая часть моей просьбы.
— Хорошо, — она взяла из его рук флакон на цепочке, — А какова третья часть? Где я должна посадить это дерево?
— Я сам его посажу… Отдай его любому лодочнику, скажи: в Вальхаллу…
— Это всё, что тебе нужно?
— Да. Только учти: когда подберёшь семя, сначала седлай ему темно — вот так, горстями. Засветится — брось: его смерть была плодотворна, и если оно воскреснет здесь, тотам его детище зачахнет. Запомни накрепко: зерно не должно светиться.
— Запомнила. Но только,… может, всё же уточнишь, какое дерево брать лучше? Клён? Липу? Тис?…
— Я буду рад любому.
— … Говорят, у вас там одно голое болото…
— Так и есть.
— Это, конечно, грустно… Я помогу тебе,… нно… у меня тоже будет просьба. И, пожалуй, тоже не единственная.
— Ты уже должна быть мне благодарна.
— За что же?
— Твой государь сейчас ни с кем не воюет.
— Хочешь сказать, что ты это устроил?
— Да, — он достал из узкого кармана короткий кинжал и принялся пилить под корень левую косу.
— Но ты хотя бы выслушай меня.
— Пожалуй.
— Что ты делаешь?
— Отдам её тебе. Она и так уже с тобой соприкасалась.
— Как и твоя нога! Может, её тоже отрежешь?
— Этим? — Трудновато будет, — последним движением отделили косу от головы и вручил Анне, — Что же твоя просьба?
— Очень проста: покажи мне твоё лицо и назови имя.
— Так и знал. Нет.
— Тогда я сейчас выброшу этот пузырёк и никуда для тебя не поеду. Жди другого живого!
— Поступай, как хочешь.
Анна совсем разъярилась на этого высокомерца:
— Ну, так вот: я не лишу твоих соратников удовольствия видеть хотя бы одно дерево; проделаю этот путь, очевидно, долгий, хотя тороплюсь к малолетней дочери и больной матери; но никаких подарков мне от тебя не надо, — и швырнула косу в воду.
Незнакомец метнулся вниз с таким испуганным и горестным криком, словно не пучок волос, а его единственного сына утопили не его глазах; зашатался, закрыв ладонями маску, а на белой качающейся глади у его ног вдруг всплыли тысячи чёрных, готически угловатых букв, чтоб через миг раствориться…