Происхождение поэзии скальдов
Шрифт:
В этом отношении полную аналогию представляет и современный фольклорный жанр причети (причитания), генетически связанный с поминальной хвалебной песнью. Не случайно именно причитание является тем современным фольклорным жанром, в котором индивидуальное авторское начало всего больше сказывается и в котором всего шире применяется импровизация (19) . Это обстоятельство, которое до сих пор не было использовано для объяснения генезиса личной поэзии, является таким образом существенным подтверждением развиваемого положения. Хотя, как указывалось выше, развитие авторского самосознания в современных носителях фольклора не может быть точным повторением процесса, приведшего в свое время к возникновению сознательного литературного авторства и личной поэзии, мы можем все же наблюдать в этих носителях действие тенденций, аналогичных тем, которые в свое время определили процесс становления литературы.
19. См. работу М. К. Азадовский. Ленские причитания. Чита, 1922. См. также статью В. И. Чичерова об авторском начале в фольклоре (Советская Этнография. 1946, 2), где, между прочим, говорится: «Жанры фольклора, не выработавшие традиционной сюжетики, дают явное преобладание индивидуального авторского начала. В таких жанрах, как причеть, сюжет произведения рождается вне прямой связи с уже существующими сю жетными схемами, а выдвигается свершившимся событием. Он традиционен только по мотивам и образам, которые волей создателя произведения переосмысляются, включенные в повествование. Об этом убедительно свидетельствует творчество Ирины Федосовой и др. Характерной чертой здесь является импровизация, обуславливающая постоянную подвижность текста» (стр. 39).
Характерная для поэзии скальдов гипертрофия формы не обозначала отрыва от действительности. Напротив, поэзия скальдов была для современников чем-то более серьезным и актуальным, чем могла когда-либо быть поэзия впоследствии. Функция поэзии скальдов была существенно отлична от функции литературы в собственном смысле слова. С одной стороны, ей верили, как никогда не верили поэзии в позднейшие эпохи, поскольку, в силу неполноценности авторства, она не могла содержать ничего кроме действительных фактов, а вымысел в ней был бы равносилен просто лжи, на которую скальд не пошел бы. С другой стороны, в ней были еще очень сильные пережитки магической функции слова, – сильнее, чем в эпической поэзии. Однако пережитки эти были сильны в поэзии скальдов не потому, конечно, что скальдическое творчество вообще архаичнее эпического, но исключительно потому, что скальдические жанры, т. е. жанры наиболее благоприятные для выделения авторского начала, были в то же время жанрами с целевой, практической установкой, т. е. жанрами, в которых магическая функция слова должна была неизбежно всего больше давать себя знать.
Но поэтому же поэзия скальдов впоследствии не только потеряла свою актуальность, которую она неизбежно должна была потерять, когда потеряли актуальность сообщаемые в ней факты, но и перестала ощущаться как поэзия, став исключительно материалом для лингвистических и текстологических исследований. Попытки «реабилитировать» поэзию скальдов, сделать ее приемлемой для современного вкуса, предпринимавшиеся Генцмером и некоторыми другими переводчиками, не имели успеха. Поэзия скальдов не поддается переосмыслению современным сознанием. Гипертрофия формы сыграла свою роль как трамплин, посредством которого авторство добилось признания в поэзии. Но по мере того, как авторство получало признание и в области содержания, т. е. по мере того как возникала литература в собственном смысле слова, «граничная литература» теряла свой смысл. Трамплин оказался отброшенным.
Напротив, в силу диалектики литературного развития, эддические песни, т. е. «граничный фольклор», оказывается ближе современному сознанию, чем поэзия скальдов, т. е. «граничная литература». В эддической поэзии, как и в эпической поэзии вообще, не было условий для относительной самостоятельности формы и для осознания формального мастерства. Как не раз указывалось, в эддических песнях форма вряд ли ощущалась современниками, как таковая. Песни эти представляли интерес в силу своего содержания, в силу общечеловеческой значимости откристаллизовавшихся в них трагических коллизий. Правда, коллизии эти слыли скорее за историю, чем за искусство. Но в действительности историческая традиция подверглась в них значительной переработке, т. е. они содержат в себе элементы художественного вымысла, т. е. подлинного литературного творчества в области содержания. Отсюда их приемлемость для современного сознания. Однако традиция признавала авторство только в области формы, но не в области содержания. Признание авторства в области содержания относится к гораздо более поздней эпохе. В древнескандинавской литературе оно не имело места вообще.
Из изложенного не следует, конечно, что создание литературной формы якобы вообще предшествует созданию содержания. Напротив, именно скальдическая поэзия с необычайным консерватизмом ее формы, которая с таким трудом была в конце концов взорвана новым содержанием, является одной из наиболее наглядных иллюстраций того бесспорного положения, что в диалектике литературного развития ведущая роль принадлежит содержанию. Однако диалектика эта не исключает и того, что сами понятия «форма» и «содержание» оказываются в определенный момент обратимыми: то, что с современной точки зрения является бесспорно «формой», было, будучи сущностью поэзии скальдов, в известном смысле ее «содержанием»; то, что с современной точки зрения является бесспорно «содержанием», было в поэзии скальдов чем-то внешним по отношению к ее сущности, т. е. ее «формой». Для самих же скальдов сами понятия «форма» и «содержание», которые конечно представляют собой только абстракции, вообще не существовали.
Таким образом, формальная изощренность поэзии скальдов явление архаическое. Она – первый шаг на пути творческого освобождения автора.
С этой точки зрения находят свое место в процессе литературного развития и позднейшие литературные течения, ознаменованные гипертрофией формы. Современное западноевропейское литературоведение склонно рассматривать поэзию скальдов как своего рода барочную или даже декадентскую поэзию, тем самым ставя знак равенства между современностью и ранним средневековьем. Однако сходство это имеет совсем не тот смысл. Всякая гипертрофия формы подразумевает неполноценное авторство. Но в то время как в эпоху становления литературы она – результат неполного освобождения от безличной традиции, неполного преодоления косности архаического сознания, то в эпоху идеологического распада гипертрофия формы становится результатом искусственного ограничения сферы творчества, искусственного выхолащивания содержания. То, что было в свое время шагом на пути творческого освобождения, в силу диалектики развития превращается в свою противоположность. Гипертрофия формы становится явлением творческого упадка, явлением атавизма, возвратом к давно изжитой стадии развития.
Изложенная выше теория генезиса личной поэзии основывается на анализе литературы одной страны. Процесс возникновения личной поэзии естественно не мог бы изучаться на данных других литератур, поскольку, как уже указывалось, переход «от певца к поэту» происходит, как правило, вне поля нашего зрения. Вполне вероятно, однако, что и в тех древних литературах, начальные стадии развития которых нам неизвестны, имели место процессы, аналогичные описанным выше, но не оставившие следа в письменных памятниках. Никакого следа не осталось бы и от поэзии древнейших норвежских скальдов, если бы наши сведения о древнейшей норвежской литературе ограничивались тем, что сохранилось от нее в самой Норвегии (т. е. только памятники книжной литературы, возникшей в XII-XIII веках под влиянием европейской феодальной культуры), и если бы архаичное искусство скальдов не сохранилось вплоть до письменной эпохи в Исландии, в силу особых условий, имевших там место.
Хотя, таким образом, изложенная выше теория не основывается на сравнительном материале, сама по себе она позволяет переосмыслить некоторые явления других литератур. В рамках настоящей работы, однако, некоторые попытки в этом направлении не идут дальше кратких заключительных замечаний.
С точки зрения изложенной теории неоднократно отмечавшееся сходство между поэзией скальдов и поэзией древнейших ирландских личных поэтов – это конечно сходство стадиальное, типологическое. В самом деле, сходство это не меньше и не больше, чем могло бы иметь место в случае аналогичного развития в стадиально сходных условиях. Оно ни в одном случае не доходит в частных моментах до совпадений, которые делали бы необходимым предположение о непосредственном влиянии. Но, с другой стороны, оно идет в общих моментах достаточно далеко, чтобы подтвердить справедливость высказанного выше предположения о генезисе личной поэзии.
Ирландская цивилизация древнее скандинавской. Ее истоки лежат далеко в дохристианской и дописьменной эпохе. Ее древнейшая история переплетена с мифом. Ирландская дописьменная поэзия – вся в мифической эпохе. Древнейшие ирландские личные поэты (Amergin, Lugaidh, Roigne, Ferceirtne, Morann и т. п.) – персонажи полумифологические. Поэтому древнеирландская литература не дает такой ясной и четкой картины генезиса личной поэзии, как древнескандинавская литература.
Все же следующие основные моменты проступают достаточно явственно.
Древнейшая ирландская личная поэзия характеризуется тем, что выше было названо неполноценным авторством. В ней господствует необобщенная действительность, т. е. материал исторический, генеалогический, топографический, юридический и т. д. В ней отсутствует поэтический вымысел. Она пестрит именами и фактами, лишенными общего интереса. Типичными в этом отношении являются, например, четыре генеалогические поэмы, опубликованные Куно Майером в 1913 году (20) . Традиция приписывает эти поэмы, которые Майер датирует началом VII века, определенным авторам (Ladcenn macс Bairchedo, Find Fili macс Rossa Ruaid, Luccreth mocu Chiara). Насколько это приписание верно, не имеет значения в данной связи. Но то обстоятельство, что древняя традиция «приписывала» эти поэмы кому-то, свидетельствует о том, что на поэзию такого рода признавалось авторское право, т. е. что она была личной поэзией.
20. K. Meyer. Adh. der preuss. Akademie. 1913, 6.