Происшествие с Андресом Лапетеусом
Шрифт:
Юрвен добавил:
— Я спрашиваю у вас, как секретарь у инструктора.
Говорю с вами в интересах партии. Мы, как люди, отвечающие за работу райкома, должны знать, по каким соображениям инструктор не прекращает отношений с темной личностью, которой партия больше не доверяет.
И теперь Хельви ничего не сказала. Она чувствовала, что Юрвен не имеет права так оскорбительно обращаться ни с ней, ни с кем другим, ни с одним человеком. Но защищаться она могла только молчанием.
— Вы признаете партийную дисциплину? — с непоколебимым упорством настаивал Юрвен, — Демократический централизм признаете?
— Отвечайте, — посоветовал первый секретарь.
Юрвен насмешливо проронил:
— Нас не интересует ваша интимная жизнь, нас интересует
После этих слов что-то оборвалось в душе у Хельви. До этого момента она смотрела на партийных секретарей с восхищением, уважением, почтением. Секретарь в ее глазах означал внутренне очень чистого, прямого и честного человека. В свое время она знала именно таких секретарей и хотела всегда видеть их такими. Коммунисты, с которыми она встречалась в последний период буржуазного строя и в первый советский год, были действительно большими и умными людьми. У них могли быть недостатки, но она или не замечала их, или убежденность коммунистов в своей правоте, их внутреннее горение, честность и вера в человека затмевали все. И во время войны Хельви относилась к политработникам без какой-либо критики. Несмотря на то что она видела и их слабости — начальник политотдела завел себе любовницу, — но как это, так и другое представлялось Хельви только злом военного времени. С таким же доходящим до наивности уважением относилась она сперва и к Мадису Юрвену. Все ее существо до сих пор противилось окончательным выводам. Она пыталась найти обоснование поведению Юрвена. Но после собрания актива, с которого по инициативе Юрвена изгнали Пыдруса, она не могла больше оправдывать Юрвена. Людей, да еще боевых товарищей, нельзя так унижать.
Однако и тогда Хельви до конца не осознала, кто такой в действительности Юрвен. Лишь теперь, когда он пытался втоптать ее в грязь, она вдруг поняла, что Юрвен — это человек, который никому не доверяет, даже самому себе, при этом он ограничен и мстителен. Но подобным не должен быть человек, представляющий партию. Не должен, не должен, не должен!
На этом экстренном совещании Хельви ощутила это особенно ясно. И ей было очень больно, что Юрвен уничтожил ее детскую веру в тех, кого она хотела всегда, в любой обстановке видеть самыми большими среди больших.
Она еще немного постояла молча. Потом произнесла:
— Вам я не отвечу ни на один вопрос. Отвечу любому, каждому из находящихся здесь, но не вам.
Как ни странно, Юрвен не потребовал, чтобы ее сняли с работы (таких слов, как «уволить», «отпустить», «освободить», Юрвен не признавал). И не стал ее преследовать. Так, во всяком случае, показалось Хельви, и у нее возникло даже нечто вроде уважения к Юрвену, не использовавшему до конца своей власти. На совещании он, правда, говорил еще долго, назвал ее слабонервной, легко поддающейся влиянию, наивной женщиной, не понимающей сущности революционной борьбы пролетариата, но этим и ограничился. Его поведение удивило Хельви; порой она сомневалась, было ли правильным ее мнение о Юрвене. Но, несмотря на это, вместе с ним она больше не могла работать. Хельви прямо призналась в этом первому секретарю, который, видимо, понимал и даже защищал ее. Первый секретарь посоветовал пойти учиться в партийную школу, и Хельви без долгих размышлений согласилась.
— Теория нужна любому коммунисту, — сказал Юрвен, подписывая ей направление (первый секретарь заболел). — Основательное изучение основ марксизма-ленинизма поможет вам лучше вникнуть в сущность генеральной линии партии. Ощущение органического единства своего личного поведения с генеральной линией партии — вот что должно быть нераздельным свойством каждого коммуниста. Порой этого трудно достичь, но мы должны доверять партии больше, чем самим себе. Людей нужно ценить не по личным симпатиям или антипатиям, а по тому, как кто действует. Принципиальность, принципиальность и еще раз принципиальность.
Хельви выслушала Юрвена, повернулась и пошла. Она уже подошла к двери, когда Юрвен добавил:
— Да, принципиальность. И в вопросах морали.
Она вернулась к письменному столу.
Юрвен настороженно смотрел на нее.
— Почему вы так говорите? — спросила Хельви.
Он встал, оперся кулаками о стол и наклонился вперед. Потом убрал руки со стола, опустил подбородок и сказал тихо, даже тепло:
— Это мой долг.
Она едва сдержалась, чтобы не высказать слов, вертевшихся на языке.
— Нет, товарищ Юрвен. Нет и нет! Партия не обязывает вас оскорблять людей.
Это все, что сказала Хельви. Юрвен промолчал.
Последняя встреча Хельви и Андреса, встреча, оставившая у нее тяжелое впечатление, произошла на собрании рабочих большого, расширяющегося текстильного предприятия, где выступал Лапетеус. Хельви, которую после окончания партийной школы направили на эту фабрику парторгом, увидела Андреса незадолго до собрания. Профсоюзный комитет проводил в красном уголке заседание, в котором участвовала и Хельви, как вдруг распахнулась дверь, и на пороге появился директор вместе с высоким, хорошо одетым мужчиной, в котором Хельви сразу узнала Андреса.
— Один момент, товарищи. Мы не помешаем вам. Здесь наш красный уголок. Может быть, пройдемте дальше, товарищ заместитель председателя?
Хельви поняла, что директор не хотел беспокоить их. Хороший специалист, знавший дело и умело руководивший предприятием, директор был вообще очень деликатным человеком. Рядом со скромностью директора поведение Лапетеуса выглядело еще более чуждым. Андрес держался так, как обычно держатся люди, привыкшие к тому, что с ними обращаются почтительно, что им все показывают, а они считают своим долгом доброжелательно кивать головой и снисходительно интересоваться тем, как подвигается работа.
Андрес явно не заметил Хельви. Вокруг стола сидело человек десять, а он стоял в дверях всего минуту или две.
Директор и Лапетеус ушли, и Хельви сразу же забыла о них, как забыли и другие. Все торопились. Вот-вот должно было начаться собрание, а итоги социалистического соревнования за прошлый квартал еще не были рассмотрены.
На общем собрании Хельви снова увидела Андреса. Он поднялся на трибуну и начал свой доклад. Сперва Хельви не слушала, о чем говорил Лапетеус, но вскоре текст, который он зачитывал, показался ей знакомым — им отделы пропаганды снабжали докладчиков. Лекторы и другие представители по-разному пользовались этими текстами, которые почему-то назывались тезисами: одни как вспомогательным материалом, другие просто отбарабанивали его слово в слово. Хельви испытывала неловкость оттого, что Андрес действовал по примеру вторых. Тревожило и другое. Он держался с какой-то надменной самоуверенностью, которую Хельви часто замечала у людей, работавших в центральных учреждениях. Такие деятели никогда не говорят с работниками подчиненных учреждений как равный с равным, а как-то иначе. Они всегда ощущают потребность поучать — даже в том случае, если они ничего не понимают в вещах, о которых говорят. Ожидают, что к ним будут относиться внимательно, как всегда к авторитетам, и не любят, когда с ними спорят. От конкретных вопросов они увиливают, заменяя их общими рассуждениями. И общими истинами они обрушиваются на каждого, кто не хочет признавать их безошибочность. Всем своим поведением они словно воплощают определенную точку зрения: я представитель вышестоящего органа, — следовательно, я прав.
Лапетеус был высокого роста, а трибуна, на которой он стоял, низкая. Подчеркивая какую-нибудь мысль, он наклонялся вперед, опирался руками о трибуну и задирал подбородок. В эти моменты он напоминал Юрвена.
Хельви отвела от него взгляд. Ей было неприятно видеть Андреса таким. Человек, который подчеркнуто прямо стоял на трибуне и бросал то громким, то тихим голосом в зал написанные ему на бумажке слова, был для нее чужим человеком.
Совсем чужим.
Ощущать это было досадно.