Произведение в алом
Шрифт:
Внезапно перед нами возник знакомый дом по Альтшульгассе.
Те же зарешеченные окна, те же кривые водосточные трубы, те же сально лоснящиеся мраморные подоконники - все-все как тогда, во «сне»!
– Когда в этом доме был пожар?
– неестественно громко спросил я своего провожатого: от напряжения у меня так шумело в ушах, что собственный голос доносился как сквозь толщу воды.
– Вот те раз! Какой еще пожар? Здесь никогда не было пожара!
– Да будет вам! Я это точно знаю.
– Вы ошибаетесь, господин, этот дом никогда не горел.
–
– На сколько?
– На гульден.
– По рукам!
– В предвкушении легких денег Чамрда быстро отыскал старого мажордома.
– Этот дом когда-нибудь горел?
– Какого рожна ему гореть?
– изумленно вытаращил глаза старик и добродушно загоготал, однако, заметив по моему растерянному лицу, что я все еще не верю, с достоинством кашлянул и добавил обиженно: - Почитай, восьмой десяток обретаюсь в сем убогом пристанище, и уж кому, как не мне, знать, горел этот дом или нет...
Окончательно сбитый с толку, я лишь смущенно пробормотал:
– Чудны дела Твои, Господи...
Перевозчик оказался не только косоглазым, но и косоруким - уж очень беспорядочными и несогласованными были до смешного судорожные движения его невпопад погружавшихся в воду весел, когда он, выгребая поперек течения, переправлял меня через Мольдау в своем неказистом челноке из восьми не струганых досок.
Я сидел на корме и задумчиво смотрел, как под негромкое поскрипывание уключин вскипала вдоль черных, просмоленных бортов желтая пена, а когда поднял глаза, то невольно застыл, очарованный чудесным видением восходящих к небесам градчанских крыш, которые в лучах утреннего солнца пламенели сакральным королевским пурпуром.
При виде этой величественной картины во мне что-то подвиглось, казалось, сдвинулась тяжелая могильная плита, и вот уже из глубины души, как из разверстой гробницы прежней жизни, стала исподволь заниматься какая-то блаженная, ни на чем не основанная и тем не менее абсолютно несокрушимая уверенность: воистину, под внешними грубыми формами окружающей действительности затаилось нечто до того живое, трепетное и драгоценное, что стоит только разрушить колдовские ковы, тяготеющие над этой неизреченной красотой, и сей ветхий мир чудесным образом преобразится и, сбросив свою мертвую косную оболочку, воскреснет к новой жизни.
И вдруг мое сознание озаряет ослепительная вспышка прозрения, пред неумолимым сиянием которого меня пронзает мистический ужас: а что, если я живу в нескольких жизнях одновременно?..
Ступив на потусторонний берег, я спросил своего косоглазого Харона:
– Сколько я вам должен, господин Чамрда?
– Один крейцер. Ежели бы вы помогали грести, то вам пришлось бы раскошелится на два крейцера...
И вновь но Старой замковой лестнице, такой же безлюдной и таинственной, как сегодня ночью во «сне», восхожу я на крутой холм, с вершины которого устремляются к небу гордые готические шпили собора Святого Вита...
Сердце неистово колотится у меня в груди, такое чувство, будто я, как блудный сын, после долгого-долгого странствования возвращаюсь в отчий дом. Мне известно
Но что это - мертвое древо вдруг ожило и стоит усыпанное белыми цветами, а теплый весенний воздух напоен волшебным благоуханием цветущей сирени.
Простершийся далеко внизу город сейчас, в первых лучах восходящего солнца подернутый утренней дымкой, кажется сокровенным видением земли обетованной.
Ни единый звук не нарушает благоговейную тишину. Опьяненный ароматом цветов и ослепленный солнечным блеском, я зажмуриваю глаза...
Да и зачем мне смотреть, я и вслепую легко найду маленькую загадочную Алхимистенгассе, ибо ноги сами ведут меня вперед.
Однако вместо привидевшейся мне сегодня ночью грубо сколоченной из толстых тесаных брусьев ограды, препятствовавшей подступам к призрачному, мерцающему во тьме дому, узкую улочку теперь перекрывает кованая, причудливо выгнутая, позолоченная решетка, вдоль которой тянется полускрытая цветущим кустарником стена, а по обеим сторонам входных врат высятся два вечнозеленых кипариса.
Приподнявшись на цыпочки, чтобы заглянуть за кусты, я застываю в изумлении: открывшаяся моему взору садовая стена сплошь покрыта мозаикой - великолепная бирюза с таинственными, выполненными из сусалыюго золота фресками, посвященными культу египетского Осириса.
Божественный Гермафродит изображен в виде двустворчатых врат, массивные створы которых являются двумя разнополыми половинами царственного андрогина: правая - женская, левая -мужская. Бог загробного мира восседает на драгоценном перламутровом престоле, искусно сделанном в полрельефа, а на его плечах величественно вздымается золотая голова зайца - стоящие торчком и сведенные вплотную уши подобны страницам раскрытой книги...
Все вокруг дышит росистой свежестью, а из-за стены, опоясывающей заповедный сад, веет восхитительным ароматом гиацинтов.
Позабыв обо всем на свете, каменею я в смиренном страхе пред этими исполненными тайного смысла вратами, и кажется мне, будто стою на пороге иного, сокровенного мира. Слева, подрезая кусты, ко мне приближается какой-то старик в чудном старинном камзоле с жабо и в башмаках с серебряными пряжками - оказавшись напротив меня, этот не то садовник, не то привратник спрашивает сквозь ажурную вязь решетки, что мне угодно.
Не говоря ни слова, протягиваю я ему завернутый в бумагу головной убор Атанасиуса Перната.
Старик берет сверток и направляется к вратам.
Символические створы распахиваются, и взору моему предстает величественное мраморное здание, напоминающее скорее храм, чем жилой дом... И вот на ступенях
оба созерцают простершуюся у их ног панораму города...
На мгновение Мириам оборачивается и, заметив меня, смеется, нашептывая что-то на ухо Атанасиусу Пернату.