Прокля'тая Русская Литература
Шрифт:
– Я не мудрец и не святой...
– Довольно и неотмирности...
– трудно было понять, издевка это в устах Голембиовского или просто шутка.
– Важно найти правильный критерий переоценки.
– Мне кажется, что можно понять многое просто sub specie aeternitatis, и для начала...
– Верейский смотрел сквозь клубы сигарного дыма, но, продумывая свою мысль, явно ничего не видел, - надо просто отказаться от старых клише. Историки литературы постоянно тиражируют кондовую либеральную схему, состоящую в противопоставлении прогресса и реакции и, что ещё смешнее, демократии и тирании, хотя вождь аристократов звался в Афинах олигархом, а демократов - тираном. Но кто сегодня об этом знает? А в итоге все,
– И в литературе, - кивнул Голембиовский.
– При этом попробуйте понять, что есть прогресс? Каковы его цель, направление, принципы? Нынешний октябрьский переворот - реакционен или прогрессивен? Но, - он снова сбросил пепел с сигареты, - даже ярые прогрессисты, думаю, согласятся, что любой прогресс дегенеративен и реакционен, когда распадается душа и разрушается мораль.
– Вот это и есть критерий переоценки, - спокойно подхватил Верейский, - с ним и будем сверяться. Или у вас есть другой, Борис Вениаминович? Категорический императив?
– Да ну его, - отмахнулся Голембиовский, - осточертели все эти кантианцы с их автономией, ницшеанцы, прыгающие в сальто-мортале по ту сторону добра и зла, поклонники Сартра, озабоченные внутренней свободой, сублимирующие либидо фрейдисты, сюрреалисты, созерцающие себя в зеркале немотивированности, и несть числа последующим - весь этот несчастный мир ищет себя, но что он нашёл? Там взять нечего и тонкость интерпретаций этих глупостей никого мудрее не сделала, ваша светлость.
Верейский с укором посмотрел на учителя и ничего не сказал.
– Вам всё равно пока не защититься, - продолжал Голембиовский, - почему бы не поразмышлять на досуге? Об опасности рытья в грязном белье вас и предупреждать не надо, я помню, с каким лицом вы читали письма Достоевского, - Верейский поморщился, он и вправду заставлял себя читать любую личную переписку классиков, - хотя иные литературные реалии, уверяю вас, именно в грязном белье и зарождаются, - усмехнулся профессор, - но главное, как призывал в "Анналах" Тацит, судить sine ira et studio. Давайте постараемся увидеть портрет автора в его книгах, а влияние книг будем оценивать по заповедям...
– Синайским или сионским?
– полюбопытствовал Верейский.
– А, что, синайские, по-вашему, реакционны?
– усмехнулся Голембиовский, - сионские прогрессивней?
Верейский, несмотря на декларируемый им отказ от кондовых либеральных схем, считал именно так, и Голембиовский кивнул.
– Ладно, будь по-вашему. Литературу страны, возросшей на заповедях сионских, оценивать будем по заповедям сионским. Иное было бы, разумеется, методологической ошибкой. Итак, критерий истины - христианская мораль.
– Сможем ли?
– Верейскому всегда была свойственна некая неуверенность в своих силах.
– Почему нет? Возможности понимания текста вовсе не беспредельны, мой мальчик, - утешил его Голембиовский, - безграничны возможности непонимания. К тому же - вопрос-то это всё-таки сугубо академический...
Голембиовский условился с ним, что не будет знакомить Каценеленбогена, Розенталя и Шапиро с их литературными изысканиями, а вот беднягу Маркушу Ригера и бездельника Шурика Муромова к их дискуссиям привлечёт. Это,
– Если и Ригер назовёт меня князем - я повешусь, - предупредил Верейский.
Глава 2. "Ангел во плоти"
"Мораль есть учение не о том, как стать счастливым,
а о том, как стать достойным счастья".
Иммануил Кант.
Разговор с Голембиовским странно расслабил Верейского, точнее, словно вытащил из его сердца тупую занозу. То, что учитель понял и поддержал его, подлинно облегчило душу. Польстило и проступившее благое мнение о нём Голембиовского, в общем-то, весьма скупого на оценки. Верейский направился домой, на ходу обдумывая состоявшийся разговор. Попытка переоценки классической литературы давала ему возможность забыться от своей потери, уйти в филологические штудии, которые всегда умиротворяли и сосредотачивали его, точно собирали. Понравилась и идея потолковать на эту тему с Муромовым и Ригером.
Александр Муромов, сорокалетний блондин с прозрачными голубыми глазами, увеличенными толстыми линзами очков, был филологом от Бога, сиречь, считал, что филология как таковая может существовать и без литературы. Он много лет собирал исторические и литературные курьезы, был необыкновенно интеллигентен и склонен к эвфемизмам. Никогда не говорил: "дурой была, дурой и осталась", но мягко замечал: "время над ней не властно", не мог выговорить посыл с классическим русским трехбуквием, но сообщал собеседнику: "вы далеко пойдёте", рассерженный же, ронял зло и отчаянно: "Да ямбись оно всё хореем!", и живи он в Англии, именовался бы "истинным джентльменом" - за одно только выражение лица. Извечное "витание в эмпиреях" сделало из него богоискателя, а так как искал Муромов Бога исключительно из желания найти Абсолют, то коллеги не особенно удивлялись, что он нашёл искомое.
Ригер же, желчный брюнет с язвительным взглядом карих глаз, напротив, был казуистом и софистом, мог анализировать что угодно, и даже простой и, в общем-то, риторический вопрос: "На фига попу гармонь?" - мог стать для него темой небольшого доклада: "К вопросу о целесообразности использования клавишно-пневматических духовых инструментов лицами духовного звания..." Он был дурного мнения о времени, когда его угораздило появиться на свет, был пессимистом и в отношении нынешней литературы, полагая, что рукописи современных писателей не только не горят, но и не тонут. Жизнь он проводил, яростно воюя с собратьями по ремеслу, пользуясь исключительно выражениями: "Быть того не может", "Вздор", "Справедливость противоположного я неопровержимо доказал ещё третьего дня". Был у него и особый конёк: Ригер, специализируясь по немецкой и итальянской литературе, увлекся средневековой демонологией, потом как-то нечувствительно занялся и поисками Бога. О результатах поисков он не распространялся, и Муромов только случайно заметил на его шее крест.
Вешаться Верейскому не пришлось: узнав о его происхождении, Ригер лишь рассмеялся и попенял ему на дешевые сигареты: "Теперь вы просто обязаны курить "Pall Mall" и "Parliament" коллега, ведь noblesse oblige...", Муромов же только уважительно вытаращил глаза. Оба они восприняли идею Верейского, сообщенную им Голембиовским, вполне благожелательно. Муромов и сам, читая в доперестроечные годы материалы очередного пленума, тихо и недоуменно, по-диссидентски бормотал себе под нос: "И об этом столетья мечтали лучшие люди России?" Ригер же просто был мизантропом. Кроме того, совпали дурные обстоятельства: Голембиовский три года назад потерял единственного сына, Ригер осенью похоронил жену, Муромов был старым холостяком. Дома никого из них не ждали.