Прокля'тая Русская Литература
Шрифт:
– Что ещё?
– 7 апреля 1829 г. Вяземский писал Дмитриеву: "Я был сильно поражен ужасным жребием несчастного Грибоедова. Давно ли видел я его в Петербурге блестящим счастливцем, на возвышении государственных удач. Как судьба играет нами, и как люто иногда! Я так себе живо представляю пылкого Грибоедова, защищающегося от исступленных убийц, изнемогающего под их ударами. И тут есть что-то похожее на сказочный бред, ужасный и отяготительный..." Дмитриев ответил: "Участь Грибоедова может поразить каждого, кто мыслит и чувствует. Как он восхищался ясностью персидского неба, роскошью персидской поэзии! и вот какое нашел там гостеприимство! и какое даже в земляках своих оставил впечатление. Может быть, два-три почтут память его искренним вздохом, а десяток скажет, что ему горе не от ума, а от умничанья..."
– Да, - тяжело проронил Голембиовский, - этот не ангел. Ну а пьеса-то? Ведь всё-таки талант...
– Кстати, Блок удивлялся, - отметил Верейский, - "как
– Такой талант - чумная бацилла, ведь сколькие воспринимали его образы всерьёз, сколько подражаний нелепому образу Чацкого, а уж сколько бездельников породило его знаменитое "служить бы рад, прислуживаться тошно..." А что мешало - не прислуживаться?
– развёл руками Ригер.
– Ладно, довольно, время позднее... Выносим вердикт, - Муромов посмотрел на Голембиовского.
– На театре пусть бы ставили, но из школьной программы - я бы вымарал, - покачал головой старик.
– На неокрепшие детские мозги вываливать столько злобы да дурного сарказма, выдаваемого за ум, - не годится... "Donec corrigatur"
Глава 4. "Умный, честный и благородный..."
"Святость - максимализм морали".
Георг Гегель.
– Господа, - робко предложил в конце заседания Верейский, - а давайте пропустим "наше всё" без рассмотрения, у меня конференция на следующей неделе, аспиранты и сессия у заочников, а мемуаров о "нашем всём" - и за неделю не прочесть. Как следует из замечания нашего судьи, такое обилие воспоминаний - это уже показатель душевности и ума, и доказывать, что Пушкин достоин быть в литературе - просто дурная потеря времени...
Никто не оспорил его, основоположника решили не рассматривать, но следующая персоналия вызвала оживлённые дебаты. Верейский предложил было Кондратия Рылеева, но Ригер и Муромов содрогнулись, "тоже мне литератор", пробормотал Голембиовский, и тема была закрыта. Ригер предложил Баратынского, остальные вяло переглянулись. Языков показался не слишком-то значительной величиной Муромову, и тогда Голембиовским было решено обсудить творения и личность Николая Гоголя. Ригер почесал за ухом и сказал, что не может хулить автора "Шинели": когда-то он над ней прорыдал полночи, но его призвали к порядку.
– Так мы должны разгадать знаменитую "загадку Гоголя"?
– полюбопытствовал Марк Юрьевич.
– "Ставьте перед собой реальные цели...", Маркуша, - прокаркал Голембиовский слоган известной рекламы, - дай Бог разглядеть душу, остальное - не наше дело.
Они расстались до пятницы.
...Голембиовский только махнул рукой, когда в следующий раз на столе снова появились банка растворимого кофе, бутылка вина, ватрушки и пирожные из кафе "Колос", славящиеся на весь город. Все расселись по уже привычным местам. Ригер предложил погасить свет, зажечь свечи и облачиться в алые мантии, но на него цыкнул Голембиовский. Верейский, убивший на творца "Мёртвых душ" две ночи, начал:
– Розанов говорил, что все писатели русские "как на ладони", но Гоголь, о котором собраны все мельчайшие факты жизни и изданы обширные воспоминания, остаётся совершенно тёмен. "Факты - все видны, суть фактов - темна. Нет ключа к разгадке Гоголя. В нём замечательно не одно то, что его не понимают, но и то ещё, что все чувствуют в нём присутствие этого необъяснимого..." - Верейский пролистал свои записи, - что до мемуаров... Странность тут подлинно есть, особенно по контрасту с Грибоедовым. Все воспоминания, а их огромное количество, исчерпываются четырьмя темами: как выглядел Гоголь, как он читал свои произведения, что он сказал и куда ездил. Тургенев, Щепкин, Панаев, Анненский и Лев Арнольди описывают его внешность, Александр Толченов в "Воспоминаниях провинциального актера" говорит о его актерском таланте: "Перенять манеру чтения Гоголя, подражать ему, - было невозможно..." Погодин тоже рассказывает о знаменитом чтении Гоголем "Женитьбы": "Это был верх удивительного совершенства. Прекрасно читал Щепкин, прекрасно читают Садовский, Писемский, Островский, но Гоголю все они должны уступить". Далее снова Толченов. "Веселость Гоголя была заразительна, но всегда покойна, тиха, ровна и немногоречива. Мне не привелось подметить в Гоголе ни одной эксцентрической выходки, ничего такого, что подавляло бы, стесняло собеседника, в чём проглядывало бы сознание превосходства над окружающими; не замечалось в нём также ни малейшей тени самообожания, авторитетности. Но новых лиц, новых знакомств он, действительно, как-то дичился..." Панаев свидетельствует, что Гоголь был "чрезвычайно нервным человеком, имел склонность отрешаться от всего окружающего... Был домоседом и знакомых посещал изредка. С прислугою обращался вежливо, почти никогда не сердился на неё, а своего хохла-лакея ценил чрезвычайно высоко". Но Аксаковы повествуют о странных перепадах его настроения и эксцентричности. Дальнейшие воспоминания - это рассказы не о нём, но о впечатлениях от него.
Он и вправду кажется бесплотным призраком, материализовавшимся в туманных фантасмагориях Петербурга: кроме дат выхода книг, нет биографии, нет связей с женщинами, нет внешних событий, только книги и путешествия. Поэтому придётся не столько цитировать, сколько размышлять.
– Но если нет опоры на воспоминания, может, поможет литературоведческий анализ его вещей?
– вопросил Голембиовский.
– Не поможет, - покачал головой Верейский, - сам он писал: "Причина веселости первых сочинениях моих заключалась в некоторой душевной потребности. На меня находили припадки тоски, мне самому необъяснимой, которая происходила, может быть, от моего болезненного состояния. Чтобы развлекать себя самого, я придумывал всё смешное, что только мог выдумать. Молодость, во время которой не приходят на ум никакие вопросы, подталкивала". Однако, - Верейский взял том Гоголя, - можно и проанализировать раннюю прозу.
– Верейский перелистал тяжёлый том классика, - как ни странно одна их ключевых тем "Вечеров" - вторжение в человеческую жизнь демонических сил, и ни святая вода, ни подвиг схимы не могут окончательно воспрепятствовать злу на земле - только вмешательство Бога обеспечивает кару "великому грешнику". Дальше в "Портрете" "адский дух" вторгается в жизнь через творение художника, подменяя идеалы стремлением к успеху, петербургский титулярный советник объявляет себя королем, нос облачается в казенный мундир и отправляется в Казанский собор, где молится "с выражением величайшей набожности", шинель делается трагическим fatum в жизни существа, созданного по образу и подобию Божию... Бес свирепствует и противостоять "могущественному бесу" может только художник-монах, пройдя путь покаяния и молитвы. Его вывод: "Кто заключил в себе талант, тот чище всех должен быть душою"... Воистину, святые слова праведника. Под ними мог бы подписаться только Жуковский, да и поздний Пушкин, пожалуй...
– Но беса он тоже видел, это явно...
– кивнул Ригер.
– Но на беса-то не обопрёшься, - возразил Верейский, - и надо брать то объяснение, что оставил сам художник. Замечу только, что никто в русской литературе больше Гоголя не был объят мучительным сознанием ответственности, какую несёт художник за то, что он послан в мир, за те впечатления и чувства, которые будет рождать среди людей воплощение его прихотливой мечты. Ибо талант обязывает: "На будничных одеждах незаметны пятна, между тем как праздничные ризы небесного избранника не должны быть запятнаны ничем". После Гоголя это уже никого не интересует, и спустя два десятилетия после смерти Гоголя будет уронено: "нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся..."
Собственно это и есть пограничное состояние морали писателя: либо он полагает, что талант обязывает его к сверхморальности, либо уверен, что дарование освобождает от морали. Гоголь был из первых.
– Верейский просмотрел оглавление тома, - посмотрим "Авторскую исповедь". Написана в 1847, за четыре с половиной года до смерти. Гоголю тридцать восемь лет. Это прямая речь самого Гоголя, без художеств и образов. Что замечается? Прекрасный русский язык, стиль и манера изложения очень умного человека, трезво и четко мыслящего. Там, где он высказывает недоумение тем, как были приняты публикой "Выбранные места", есть, на мой взгляд, важные ремарки: "Во всех нападениях на мои личные нравственные качества, как ни оскорбительны они для человека, в ком ещё не умерло благородство, я не имею права обвинять никого". "Я ещё не признан публично бесчестным человеком, которому нельзя было бы оказывать никакого доверия. Я могу ошибаться, могу попасть в заблужденье, как и всякий человек, но назвать все, что излилось из души и сердца моего, ложью - это жестоко" "Словом, как честный человек, я должен бы оставить перо". В тоне заметны обида, ранимость и боль, однако упреки высказаны публике кротко и спокойно. Но отметим другое. "Человек, в ком ещё не умерло благородство", "я ещё не признан бесчестным", "как честный человек". Это не самооценки, заметим это особо, но лишь вводные конструкты, некие кванторы благородства, с которыми он себя просто сопоставляет. Повторено трижды, и ни в одних воспоминаниях, письмах и сплетнях нет сему опровержения. Гоголь ни разу за всю жизнь не совершил ни одного недостойного поступка. Странности - были, подлостей - нет. Стало быть, нет оснований не верить и словам "Авторской исповеди".