Прокля'тая Русская Литература
Шрифт:
– Как мы оценим написанное?
Муромов пожал плечами, Верейский вздохнул, но тут в разговор снова встрял Ригер.
– Можно воспользоваться мнением Айхенвальда о его писаниях, мне оно кажется неоспоримым. "Порою дышит в них трепет искания, горит огонь убежденности, блещет красивая и умная фраза, - но всё это беспомощно тонет в водах удручающего многословия, оскорбительной недодуманности и беспрестанных противоречий. Белинскому не дорого стоили слова. Никто из наших писателей не сказал так много праздных речей, как он. Никто своими ошибками, в главном и в частностях, не соблазнял так много малых и немалых сих, как он. Отдельные правильные концепции, отдельные верные характеристики перемежаются у него со слишком обильной неправдой; свойственна ему интеллектуальная чересполосица, и далеки от него органичность и дух живой системы. Белинский ненадежен. У него - шаткий ум и перебои колеблющегося вкуса. Одна страница в его книге не отвечает за другую. Никогда на его оценку, на его суждение нельзя положиться, потому что в следующем году его жизни или ещё раньше вы услышите от него совсем другое, нередко - противоположное. У него не миросозерцание, а миросозерцания. Живой калейдоскоп, он менял их искренне, но оттого не легче было его читателям; и в высокой мере как раз Белинский повинен в том, что русская культурная традиция не имеет прочности, что бродит и путается она по самым различным дорогам. Неровный маятник его легкомысленных мыслей описывал чудовищные круги; учитель убеждений расшатывал убеждения - тем,
– Намекаете, что он - абсолютно дутая величина?
– Славу нашего критика творили Станкевич, Герцен, Тургенев, Кавелин, кн. Одоевский, Некрасов, Аполлон Григорьев Панаев, Клюшников, Бакунин, Надеждин и Катков - все они давали ему сведения и мысли, и даже слова. Из его биографии нам известно, что страницы о романтизме написал для него Боткин, что для теоретического этюда о поэзии свои "тетрадки" предоставил ему Катков. Статьи его сбивчивы, верное часто сменяется в них вопиющей наивностью, незнанием и безвкусицей, умное - нелепым, ценное - дешевым, и сама собою возникает мысль о наличии нескольких авторов, - во всяком случае, об отсутствии одного цельного.
– Суждения о Белинском его друзей, собеседников и приятелей, конечно, малодоказательны, ибо пристрастны, - согласился Голембиовский, - а есть ли другие? Желательно, людей с умом. Кто-то что-то дельное о нём сказал?
Верейский кивнул.
– Есть, сказано. И тут - беда. Пушкин и Гоголь сохраняли о нём почти всю жизнь упорное молчание. Первый, по свидетельству самого Белинского, только посылал к нему тайно книжки своего "Современника" да говорил про него: "Этот чудак почему-то очень меня любит". Кроме этого свидетельства самого Белинского - иных нет. Лермонтов, по свидетельству Н. Сатина, передразнивал Белинского и утверждал, что это "недоучившийся фанфарон, который, прочитав несколько страниц Вольтера, воображает, что проглотил всю премудрость". Есть суждение Гоголя: "Голова недюжинная, но у него всегда - чем вернее первая мысль, тем нелепее вторая". У П. Вишневского в книге "Н.В. Гоголь и В.Г. Белинский" деятельность последнего охарактеризована как "сплетение лжи, краснобайства и фразерства". Но тут есть, конечно, взаимные счеты. Есть и письмо Достоевского к Страхову 1871 года, неподцензурное послание, содержащее, разумеется, предельную меру искренности: "Белинский, которого вы до сих пор ещё цените, именно был немощен и бессилен талантишком, а потому и проклял Россию и принес ей сознательно столько вреда... Я обругал Белинского более как явление русской жизни, нежели лицо. Это было самое смрадное, тупое и позорное явление русской жизни. Одно извинение - в неизбежности этого явления. Вы никогда его не знали, а я знал и видел и теперь осмыслил вполне. Он был доволен собой в высшей степени, и это была уже личная смрадная, позорная тупость. Вы говорите, он был талантлив. Совсем нет, и, Боже! как наврал о нём в своей статье Григорьев! Я помню мое юношеское удивление, когда я прислушивался к некоторым чисто художественным его суждениям, - он до безобразия поверхностно и с пренебрежением относился к типам Гоголя и только рад был до восторга, что Гоголь обличил. Здесь, в эти 4 года, я перечитал его критики. Он обругал Пушкина, когда тот бросил свою фальшивую ноту - и явился с повестями Белкина и с Арапом. Он провозгласил ничтожество повестей Белкина. Он в повести Гоголя "Коляска" не находил художественного цельного создания и повести, а только шуточный рассказ. Он отрёкся от окончания "Евгения Онегина". Я бы мог вам набрать таких примеров сколько угодно для доказательства неправды его критического чутья и "восприимчивого трепета", о котором врал Григорьев. О Белинском и о многих явлениях нашей жизни судим мы до сих пор ещё сквозь множество чрезвычайных предрассудков". Но и Достоевский пристрастен. Однако есть и тот, кого трудно упрекнуть в предвзятости или тенденциозности: никогда не было личных контактов. Это Лев Толстой. "Ну, какие мысли у Белинского!
– пренебрежительно заявил он в 1903 году сотруднику "Южного телеграфа".
– Сколько я ни брался, всегда скучал, так до сих пор и не прочёл". В книге В. Лазурского "Воспоминания о Л. Н. Толстом" есть ещё один отзыв Толстого: "Белинский - болтун; все у него так незрело. Правда, у него есть и хорошие места; он - способный мальчик... Но если Белинского и других русских критиков перевести на иностранные языки, то иностранцы не станут читать: так все это элементарно и скучно".
– Есть ещё свидетельства?
– Конечно... Пётр Вяземский, друг Пушкина, последовательно отвергал Белинского и не находил в себе терпения "дочитывать до конца ни одной из его ужасно-длинно-много-пустословных статей". В свою записную книжку он вносит такие строки: "Есть у нас грамотеи, которые печатно распинаются за гениальность Белинского. Нет повода сомневаться в добросовестности их, стараться же вразумить их и входить с ними в прение - дело лишнее. Белинский здесь в стороне; он умер и успокоился от тревожной, а может быть, и трудной жизни своей. Он служил литературе, как мог и как умел. Не он виноват в славе своей, и не ему за нее ответствовать. Но глядя на посмертных почитателей его, нельзя не задать себе вопроса, до каких бесконечно-малых крупинок должны снисходить умственные способности этих господ, которые становятся на цыпочках и карабкаются на подмостки, чтобы с благоговением приложиться к кумиру, изумляющему их своею величавою высотою". По поводу воспоминаний Тургенева Вяземский пишет Погодину: "Оставим Тургеневу превозносить Белинского, идеалиста в лучшем смысле слова, как он говорит... Приверженец и поклонник Белинского в глазах моих человек отпетый, и просто сказать петый дурак... Тургенев просто хотел задобрить современные предержащие власти журнальные и литературные. В статье его есть отсутствие ума и нравственного достоинства. Жаль только, что это напечатано в "Вестнике Европы"
Юрий Самарин дает характеристику Белинского, который, по Самарину, "почти никогда не является самим собою и редко пишет по свободному внушению. Вовсе не чуждый эстетического чувства, он как будто пренебрегает им и, обладая собственным капиталом, живёт в долг. С тех пор, как он явился на поприще критики, он был всегда под влиянием чужой мысли. Несчастная восприимчивость, способность понимать легко и поверхностно, отрекаться скоро и решительно от вчерашнего образа мыслей, увлекаться новизною и доводить её до крайностей, держала его в какой-то постоянной тревоге, которая, наконец обратилась в нормальное состояние и помешала развитию его способностей. Конечно, заимствование само по себе не только безвредно, даже необходимо; беда в том, что заимствованная мысль все-таки остается для него чужою: он не успевает претворить её в своё достояние, усвоить себе глубоко, но, к несчастью, усваивает настолько,что не имеет надобности мыслить самостоятельно. Этим объясняется необыкновенная легкость, с которою он меняет свои точки зрения, потому что причина перемен - не в нём, а вне его. Этим же объясняется и отсутствие терпимости к противоположным мнениям; ибо кто принимает мысль на веру, легко и без борьбы, тот думает так же легко навязать её другим и редко признает в них разумность сопротивления, которого не находит в себе. Наконец, в этой же способности увлекаться чужим заключается объяснение его необыкновенной плодовитости. Собственный запас убеждений вырабатывается медленно, но когда этот запас берётся уже подготовленный другими, в нём никогда не может быть недостатка" - Верейский перевел дыхание.
– Самарин намекает на графоманию Белинского, и подтверждение этого намека мы неожиданно находим у самого Белинского в письмах: "Вот навязал же чёрт страстишку. Будь я богаче Ротшильда - не перестану писать не только больших критик, даже рецензий. Как мне ни тяжело, но работаю дюже и без рефлексии - худо ли, хорошо ли, но перо трещит, чернил не успеваю подливать, бумаги исходит гибель.Видно, уж так Бог уродил..." Предлагая свои литературные услуги Краевскому, он так характеризует себя: "Сотрудник, который в состоянии ежемесячно поставлять около десяти листов оригинального писанья или маранья... Я бы желал взять на себя разбор всех книг чисто литературных и даже некоторых других... критика своим чередом, смесь тоже" "Отечественные записки" он готов снабжать "преогромною библиографиею и преизобильной полемикой" "Я уж устал - одних критических статей навалял 10 листов дьявольской печати, кроме рецензий". И, похоже, "бедность", которую он звал причиной своей работы, только развила в нём "энергию бумагомарания" и без того огромную... и заставила, как он выразился, "по уши погрязнуть в вонючей тине российской словесности"
– Да, - кивнул Ригер, - тот же Самарин на высокую оценку Белинского Герценом отозвался словами пушкинского Дон Жуана перед статуей Командора: "Какие плечи! что за Геркулес! А сам покойник мал был и тщедушен!"
– Муромов!
– Окликнул коллегу Голембиовский, - вы что, намерены отмолчаться сегодня?
– Ну...- Муромов поморщился, - он всё же был журналист, друг и ревнитель книги, её читатель и оценщик, - в этом заключается и его значение. Литературной новинке именно он придал значимость события. После Белинского уже нельзя было не интересоваться литературой, отбрасывать последний выпуск журнала. Вспомним слова Погодина: "Всё-таки он принадлежал к нашей братии, он знал грамоте, развертывал с участием всякую новую русскую книжку и особенно всякий новый нумер журнала, читал, писал, желал по-своему добра, любил просвещение, сколько понимал его, был беден"...
– Я сейчас расплачусь, - усмехнулся Ригер и, вынув платок, приложил его к глазу, - он зарабатывал свыше 3000 рублей в год. Достоевскому платили куда меньше.
– Что до графомании, - продолжил Муромов, - он не имел времени вычищать слог, взвешивать и обдумывать каждое выражение, и потому поневоле впадал в некоторую многоглаголивость, да и цензура...
– Цензура может запретить говорить, но молчать она запретить не может, - снова ядовито прошипел Ригер, - но давайте-ка обратимся к самооценке Белинского. В отличие от Гоголя, Белинский неоднократно прямо именует себя благородным, правда, в ином тоне. Вот письмо к Станкевичу 1839 года. "Ты сам знаешь, что я человек необыкновенно благородный и до всего унижусь - только не до подлости", "Я действовал с благородной целью", "Я страдал, потому что был благороден..." Разумеется, речь идет не об аристократизме происхождения, а о свойстве натуры. И самооценки его отнюдь не дышат скромностью.
– А он уличен в неблагородном поведении?
– поинтересовался Голембиовский.
– Как сказать! Давайте рассмотрим историю с Николаем Полевым. Из писем Кольцова известно, что Полевой не принял в свой журнал "Сын Отечества" огромной статьи Белинского о "Гамлете", не нашёл ему литературных занятий в Петербурге, не выписал его туда из Москвы, так как, сообщал Николай Полевой брату, во-первых, "надобно дать время всему укласться, и затягивать человека сюда, когда он притом такой неукладчивый и довольно дорого себя ценит, было бы неосторожно" и, во-вторых, "начисто ему поручить работу нельзя, при его плохом знании языка и языков и недостатке знаний и образованности". К этому прибавлял Николай Полевой: "Все это нельзя ли искусно объяснить, уверив притом, что, клянусь Богом, правда, что как человека я люблю его и рад делать для него, что только мне возможно. Но, при объяснениях, щади чувствительность и самолюбие Белинского. Он достоин любви и уважения, и беда его одна - нелепость".
Белинский узнал об этом. Травля, развязанная им по отношению к Полевому, к тому же именно тогда, когда, разоренный после закрытия правительством "Московского телеграфа", Полевой изнывал в борьбе с градом несчастий и бился в тисках нужды, недугов, и правительственных гонений, пугает. Белинский усердно и злорадно подливал яд в нестерпимо горькую чашу того, с кем разделял хлеб-соль. Злые и несправедливые статьи печатал он против "ядовитой гадины", радуясь, что "стрелы доходят и он бесится". В письмах Белинского о Полевом есть поистине каннибальские строки: "Нет, никогда не раскаюсь я в моих нападках на Полевого, никогда не признаю их ни несправедливыми, ни даже преувеличенными. Если бы я мог раздавить моею ногой Полевого, как гадину, - я не сделал бы этого только потому, что не захотел бы запачкать подошвы моего сапога. Это мерзавец, подлец первой степени: он друг Булгарина, protege Греча, приятель Кукольника; бессовестный плут, завистник, низкопоклонник, дюжинный писака, покровитель посредственности, враг всего живого, талантливого... Он проповедует ту российскую действительность, которую так энергически некогда преследовал, которой нанёс первые сильные удары... Для меня уже смешно, жалко и позорно видеть его фарисейско-патриотические, предательские драмы народные... его дружба с подлецами, доносчиками, фискалами, площадными писаками, от которых гибнет наша литература, страждут истинные таланты и лишено силы все благородное и честное - нет, брат, если я встречусь с Полевым на том свете, и там отворочусь от него, если только не наплюю ему в рожу..." Вот письмо Боткину: "Пусть заведутся черви в его мозгу и издохнет он в муках - я рад буду. Бог свидетель - у меня нет личных врагов, ибо я, скажу без хвастовства, по натуре моей выше личных оскорблений, но враги общественного добра - о, пусть вывалятся из них кишки, и пусть повесятся они на собственных кишках - я готов оказать им последнюю услугу - расправить петли и надеть на шеи... И ты заступаешься за этого человека, ты (о верх наивности) думаешь, что я скоро раскаюсь в своих нападках на него. Нет, я одного страстно желаю в отношении к нему: чтоб он валялся у меня в ногах, а я каблуком сапога размозжил бы его иссохшую, фарисейскую, желтую физиономию..." И если, говоря о своем "друге" в прошедшем времени, как о человеке конченном, Белинский иногда роняет вынужденные и бледные слова признания о его заслугах, то они совершенно исчезают в потоке мстительной злобы...
Все молчали. Ригер продолжал:
– Да, Виссарион Белинский умел ненавидеть. Но пусть он был озлоблен на Полевого и восемь лет мстил ему - за отказ в напечатании статьи и за общие отзывы об авторе её, однако подобные выражения все равно неумолимо свидетельствуют о внутреннем мещанстве, о прирожденной ограниченности, об отсутствии нравственного изящества и благородства. Но это всё цветочки! Когда затравленный Полевой умер, - Белинский действительно написал сочувственную статью о своей жертве и в одном месте выразился про него, что это был человек "постоянно раздражаемый самыми возмутительными в отношении к нему несправедливостями"... Этому уже имени нет.